Олег Меркулов - Ради тебя

Так они и дошли до дома, где жила эта женщина, — коза впереди, он за ней и женщина следом.

— Ну что, аника-воин, картошки дать тебе? — спросила смеясь женщина.

Он взял у нее шесть хороших картошек и котелок, и на огороде, на костерке, сварил картошку. Вскрыв в картошку банку говядины, он хорошо наелся, отдал женщине котелок и залез в сарай, который стоял на задах.

На чердаке сарая в углу лежало немного соломы. Он сгреб ее, раскатал шинель, разулся, положил в изголовье сапоги, вещмешок и лег.

В сарае было сумрачно и сухо. Сквозь дыры в крыше косыми полосами шел свет. В нем плавали золотистые пылинки. Закинув руки за голову, он лежал и смотрел, как они исчезают, ткнувшись в край луча, и как появляются в нем из темноты. Пылинки плавали бесконечно и покойно, но ему не было покойно.

В прихожей настойчиво зазвонил звонок. Наташа вздрогнула, Наташа радостно вздрогнула, но радость сразу же ушла. Игорь не мог вернуться, он или ехал в теплушке, или ехал в грузовике, или уходил своим пехотным шагом все дальше от нее, туда, куда ушел Колюшка, куда ушел Колюшка, чтобы не вернуться.

Она открыла дверь, не спросив.

— А, Федор! Проходи.

— Здравствуй, хозяйка.

— Здравствуйте. А Игорь уехал.

Это получилось некрасиво, как будто она намекала, что Федор пришел зря и может больше не приходить.

— Пожалуйста. Я сейчас поставлю чай.

— Ну что ж, можно и чай. — Федор подмигнул ей своим единственным глазом. — Семь лет молока нет, а маслом отрыгается. Говоришь, уехал твой сердешный, твой болезный? — Федор сердито крякнул. — Подбери, подбери губы! Ничего с ним не будет. Не таковский он, чтобы просто даться. Перестань!

Федор уже был у них. Как-то Игорь, объяснив, что Федор очень просился посмотреть, как живут москвичи, привел его. Федор принес с собой мандолину и предложил после чая: «Робяты, я вам сыграю». Он очень хорошо играл то, что знал, и мгновенно схватывал на слух. Когда Наташа играла на рояле, он, угадывая наперед мелодию, импровизировал, и было непонятно, как ему удается отделывать на своей мандолине всякие пассажи. Федор объяснил им, что к музыке у него склон и что поэтому он может играть и на гармошке, и на балалайке, и на гитаре, но очень любит мандолину. Рояль его не заинтересовал. Он сказал, что для рояля у него пальцы короткие.

Федор еще пел им частушки. Некоторые частушки были немного хулиганские, вроде той, где говорилось, что глубоко в земле зарытый друг-товарищ атаман, что без него кинжал не режет и не щелкает наган, а некоторые были грубовато-лирические. В одной пелось так: «Ты, залетка рыжая, четыре поля выжала. Снопики поставила, себя любить заставила». Некоторые были смешные, одна была про трактор, который черен как черт, и про тракториста, который черен, как чертенок, и про то, что трактор любит керосин, а тракторист девчонок.

С Федором было интересно, он как-то по-другому понимал все. Страшная рана на голове особенно его не печалила. Он говорил:

— Без глаза — не без рук. В деревне и одного глаза хватит. Это без рук — хоть в пруд. А я тебе и плотник, я тебе и печник, я тебе и столяр, я тебе и кузнец, я тебе и конюх. Захочу, могу и в бригадиры пойти. Над сарафанами бригадирствовать. — Перспектива бригадирствовать над сарафанами Федора веселила: он смеялся, показывая редкие крупные зубы. Федор так набрасывал им свое будущее после госпиталя: — Поживу маленько, осмотрюсь что куда, зачем, почем, ну и, дело известно, женюсь. Чай меня не в обсевках нашли. — С помощью этих «обсевок» Федор намекал, что он не хуже других. — А девок у нас, а девок, робяты, у нас! Ух ты! Сила! — Федор раздувал щеки. — Да девки какие! Я это не к тому, где-то девки хуже — девки везде одного устройства, — но наши здорово работящие. Выберу себе, да вдвоем, да здоровые, да рядком-ладком — заживем!

Рана тревожила Федора только в одном плане.

— Что мне, кости жалко? Костей во мне пуды. Тут другое. Ведь работать я буду, не прохлаждаться. Ну, в колхозе, к примеру, я бригадир, а дома? Упадет на черепок жердь, али кирпич, али мало что бывает в работе — и конец тебе. Отгулял. Наоставляешь сирот. Кто там пособит? На всю деревню одна фельдшерка, а до больницы тридцать верст. Я уж, грешным делом, думал, не прихватить ли мне каску, чтоб в ней, когда надо, и работать?

Про эту фельдшерку Федор рассказывал так:

— Меня однажды кобель покусал. Ну, мать к фельдшерке: помажь, дескать, Сидоровна, чем у тебя есть. Сидоровна помазала и говорить, что уколы надо — штук сорок уколов. Мать не дала, и правильно — не все ль равно, от чего сходить с ума: от кобеля или от уколов, без них хоть мучаться не будешь.