Олег Меркулов - Ради тебя

Каким-то образом Федор узнал, что врачи могут вживить ему в череп платиновую пластинку, так что мозг под шрамом будет прикрыт. Федор изводил врачей до тех пор, пока хирург не согласился сделать эту операцию, если Федор раздобудет платину. Федор все искал эту платину. Он расспрашивал их:

— Какая она? Серая? Ты подумай — на вид-то не видная, а дороже золота.

Он рассматривал ножи, вилки, безделушки, прикидывая, не платиновые ли они. Как-то на вопрос Наташи, почему в госпитале этой платины нет, Федор грубо ответил: «Для Феди Громова жирно будет». Эти слова и заставили Наташу выпросить у отца сигаретницу. Она написала записку «Для раненого товарища Федора Громова», вложила записку внутрь, завернула в бумагу, на бумаге написала то же самое и сказала Игорю: «Отдай тому, кто проследит, чтобы Федору сделали все как надо. Все что-то сдают в фонд обороны, несут в банк. Я не через банк, я прямо. Неужели человеческое счастье дешевле куска железки? Кто там, в госпитале, может позаботиться? Парторг? Комиссар? Я не успокоюсь, пока у Федора не будет все хорошо. Почему — не знаю. Какое-то предчувствие…»

Наташа следила, как Федор ест и пьет. Он осторожно сильными пальцами брал печенье, осторожно отправлял его целым в рот и, громко прихлебывая, запивал чаем. Ел он с аппетитом, не жадно и серьезно. Ей будет с ним спокойно, подумала Наташа о его будущей жене. По-своему она будет счастлива.

— Война не без краю, — говорил Федор. — Так что ты… ты не дури тут. Уехал — приедет. Губы подожми. Не одна ждешь. Пиши про дом — какое-никакое, а хозяйство, и в ем ты голова, думаешь, ему это не интересно? Там, в окопе, брат, все интересно. Как учеба, как то, другое, а насчет переживаний, и этой самой….. любви — поменьше. Любить и курица умеет. Не полюбила бы, так замуж не пошла б. Что, не так?

Конечно, все было не так, совсем не так, как говорил Федор, но Наташа ничего не могла возразить.

— Да, наверно. Я подумаю, но…

— А чего тут думать? Чего думать? — Веснушчатое, широкое лицо Федора было строгим. — И не бойсь, похвались ему. Сам себя не похвалишь, как оплеванный сидишь. То купила, то вот сделала, это сшила. — Федор сделал такой жест, как поймал над столом птицу. — Он будет рад. Пиши ему про то, отчего у него на душе помягчает. С этой, — она поняла, что Федор говорит про Саньку, — раздружись. Ты мужняя жена, а она кто? Пришла давеча — побрякушек на ней, как крыжовника на кусте. Тьфу! — Федор сердито передразнил Саньку. — «Целый день ужасно болит голова, виски так и разламываются». — Тьфу! Здорова, как полукровка, а… Ее бы к нам на мэтэфэ, там бы ее девки враз вылечили бы…

Наташа не могла не улыбаться, чудной ведь, чудной был этот Федор, он ей представлялся как гранит летом: весь шершавый, угловатый, ужасно крепкий, но теплый.

— Хотите, Федор, рюмку вина? Есть вермут. Или портвейн?

Федор пренебрежительно махнул.

— Баловство это. Пить — так пить, что это — рюмка Мы привычны стаканами, и только то, что на букву «ша»: шпирт, шнапс, шамогон.

— Значит, и шампанское? — Все-таки от Федора на душе становилось легче. Просто с ним было. Как-то просто-мудро.

— Нет. Не пробовали. Слышать — слышали, даже видели, как люди пьют, а самим не пришлось. У тебя есть, что ли, оно?

— Нет, — сказала она. — К сожалению, нет.

Единственный глаз Федора смотрел на нее пронзительно.

— Коли есть, так береги для мужа.

— Честное слово, нет. Это я просто так сказала, — пыталась она уверить его, но его глаз смотрел все так же.

— А коль есть, — опять повторил Федор, — мне все равно нельзя. Послезавтра…

«Так вот почему он пришел!» — подумала она. — «Послезавтра ему будут делать эту операцию и потом очень долго не разрешат вставать».

Федор пробыл еще час. Он попросил ее поиграть, и она ему поиграла. Федор в этот раз не дразнил Перно, не требовал, чтобы Перно сказал: «Попка дурак», а сидел сосредоточенно и слушал. Им было нетрудно вместе — каждый думал о своем и не надо было говорить из вежливости.

Когда Федор уходил, он сказал:

— Буду уезжать — дам адрес. Чтоб после войны приехали — ты, он, ребятишки. Как к своим. У нас не края — а благодать. И хлеба, и рыбы, и грибов-ягод всяких. Хорошо б к сенокосу али после уборки. Приедете? Обещаешь?

Когда дверь за Федором закрылась, и когда она из окна проводила его взглядом до угла, ей стало опять тоскливо и одиноко.

Наташины часы показывали без минуты три, когда в сарай ввалилась целая рота, и его разбудили. Солдаты, гремя навешенным на них железом, лезли на чердак и, ударяясь в темноте о перекладины, устало ругались.