Пётр Селезнёв - Южный крест

Запах леса напомнил о родных, о родном…

Ощутил твердь в ногах, переставил винтовку, шагнул к другому кусту…

— Вер ист да?

Шибануло по голове: немцы! Упал, прижался к земле, лапнул пистолет. А над сырой пахучей землей только дождевой липкий шепот.

Может, показалось, померещилось?.. Откуда голос? Впереди кусты, за ними лес… Покосился в сторону: чистое место, никого не видно. Значит, впереди. Ничего, он успеет, в пистолете полная обойма. Пистолет в руке, перед глазами.

Может, все-таки померещилось?

Иван Степанович не чувствовал уже ни сырости, ни холода, ни боли… Он только слушал. И ждал. Подумал: «Чертовщина». Поднял голову…

— Кто это есть?

Ну да… Ощутил в руке железную шероховатость пистолета. Скользнула нелепая мысль: «Пистолеты дают командирам, чтобы не сдавались».

Приподнялся на локте:

— Я — полковник Добрынин! А ты что за сволочь?

Ждал: сейчас хлестнет. Но тут же понял, что постараются взять живым. Лежал, ждал. Рука с пистолетом дрожала. А может, не стоит ждать?.. Зачем терять свой шанс?

Куст впереди шатнулся:

— Товарищ полковник! Товарищ полковник!..

Низкорослый маленький человек выскочил на открытое: шинель до колен, обмотки, пилотка на самые уши…

Иван Степанович поднял пистолет.

— Товарищ полковник!

Боец бежал прямо, винтовку держал неловко, у самого штыка — стрелять не собирался.

Свой!

Верил и не верил.

Боец подбежал: личико острое, небритое. Подбежал и опустился на колени. Зачем-то сдернул с головы пилотку, и Добрынин увидел испуганные глаза. И шинель, и винтовка не шли к нему, не лепились. Непонятно, зачем стащил с головы пилотку… Наверно, от доброты. Ему бы соломенную шляпу с широкими полями да пастуший кнут…

— Товарищ полковник… — испуганно повторил боец и нерешительно протянул руки.

Из-за кустов показался второй, в каске и плащ-палатке, в очках, с немецким автоматом. Лицо чистое, весь аккуратный. Маленький солдат испуганно оглянулся на него, схватил Добрынина за руку:

— Товарищ полковник!..

Холодным шилом ткнуло под ложечку: никто не узнает — ни Жердин, ни Суровцев… Сын не узнает.

Полковник Добрынин поднял пистолет. Но нет… Он только хотел поднять. Маленький солдат схватил его за руку.

Многое из того, что было дальше, выпало из памяти, точно сдуло черным ветром, вымыло холодным дождем… Отдельные моменты, эпизоды стояли перед ним неправдоподобно ярко: гудит, наваливает танк с черным крестом на лобовой броне, поворачивает пушка… Сырой рассвет и злобный окрик: «Вер ист да?» И люди в русских плащ-палатках, в русских касках и обмотках… Кто-то кричал:

— Товарищ полковник! Товарищ полковник!..

Хотел и никак не мог собраться с мыслями — все плыло, расползалось, и не было никаких сил связать воедино слова, ощущения, звуки…

Пришло тоскливое, трезвое: «Вот она, контузия…»

Дождь перестал, вокруг развиднелось, посветлело, не было слышно ни единого выстрела, точно все размокло и размякло, обессилело, прислонилось к измученной земле…

Добрынин все еще не верил.

Рядом сказали сердито:

— Товарищ полковник, мы из семьдесят восьмой. Из вашей дивизии.

После этих слов опять накрыло холодное забытье. Но все-таки он слышал голоса, свои, русские; одного угадал, того, сердитого, что сказал про семьдесят восьмую. Вспомнил: Семен Коблов. Шофер. Сидели рядом в кабине…

От этого стало совсем покойно, словно уверился, что плохое не вернется…

Окончательно пришел в себя у костра. Все так же шел дождь. Вокруг сидели бойцы и понуро молчали. Трое накрылись пятнистой плащ-палаткой. Она живо напомнила Ивану Степановичу танк, который шел прямо на него. И автоматы у бойцов были немецкие… Один сказал:

— Без горячего плохо. Двое суток…

Другой плюнул:

— Добро тебе нудить. Ступай к немцам, скажи, мол, горячего хочу.

И опять сидели, молчали. Все сидели, а Добрынин лежал.

Подошел боец, высокий, широченный в плечах, в больших сапогах. На каждом сапоге — пуд грязи. Неловко нагнулся, свалил возле костра охапку мелкого валежника, сказал:

— На свертке грузовик застрял. Если до темноты не вытащат — подхарчимся.

Это был Семен Коблов, такой же спокойный, уверенный, как тогда, в кабине своего «газона».

А боец, который хотел горячего, поправил обгоревшей палочкой костер, пожаловался в огонь:

— Немцы — что? Я немцев не боюсь, я своих боюсь.

Бросил палочку в огонь, поднял голову. Добрынин увидел скуластое небритое лицо, узкие злые глаза.