Пётр Селезнёв - Южный крест

— Обидно, понимаешь? На войну добровольно ушел, жену кинул, детей, мать хворую. Ну вот, ушел… От самого Перемышля, считай, топаю. А неделю назад сам не знаю, что стряслось. Ну, танки… Так сколько уж бывало… А тут — сробел. Ничего не помню. Напрочь отшибло. Пришел в себя возле штаба полка. Три версты порол, значит, со страху… Ей-богу, не брешу.

Солдат глянул направо, налево, ожидая, видимо, смешков. Но никто не засмеялся. Все сидели тихие, молчаливые.

— Вот, значит… Набралось нас таких семеро. На скорую руку — трибунал. Однако — ничего. Учли старые заслуги…

Коблов увидел, что полковник пришел в себя, шагнул к нему, опустился на колени. Добрынин спросил:

— Мы где?

— К своим идем, за фронтом.

А солдат, что побывал под трибуналом, повздыхал:

— Идем-то идем, да куда придем.

— Вторые сутки идем, — пояснил Коблов. — У вас где болит-то? — И, не дожидаясь ответа, заторопился: — Мы, товарищ полковник, бутылку коньяку бережем для вас. Ребята вон сказали — французский, — оглянулся, сердито кинул через плечо: — Игнатьев, давай, чего у тебя…

Игнатьев протянул вещмешок, сказал в сторону:

— Было семеро, остался один.

— Ты да я, — сказал Коблов. — Да вот еще… Как так — один?

— Нет, — понурился Игнатьев, — ты — другое дело.

Добрынину сделалось холодно. Сказал:

— Подбросьте дровец.

Коблов покачал головой:

— Нельзя. Немцы в полверсте.

Только сейчас Иван Степанович увидел, что они в неглубоком овражке. Одна сторона пологая, забурьяневшая, залохматевшая голым кустарником, другая, крутояристая, в оползнях мокрой глины… Над головой мутное небо. Низкое, холодное — опустилось прямо на лицо.

— Ты, Коблов, другая статья, — вздохнул Игнатьев. — Ну, выйдем к своим… Сразу — кто такие, где были-ходили?.. Вам всем что? А я — трус ведь…

Кто-то озлобленно сказал:

— Перестань, морду набью.

— И набей!..

Боец был сутул, кривоног, с длинными жилистыми руками. Фуфайка изватлана в грязи, рукава казались подрезанными — так далеко торчали кисти, широкие, покрасневшие от холода.

Из-под плащ-палатки сказали:

— Раньше смерти не помрем. И зря ты все — чай, разберутся.

Игнатьев махнул рукой:

— Жди, будут разбираться… Ежели вот командира дивизии вынесем да заступится…

Семен Коблов, то ли соглашаясь, то ли успокаивая, заверил:

— Вынесем.

Темной ветреной ночью они уходили со стоянки. Сзади горел немецкий грузовик. Носилки покачивались ровно, однообразно, Иван Степанович то видел силуэты солдат, едва различимые тучи на лунной просвети, то опять все пропадало: ни шагов, ни солдат, ни сырого неба… То ли задремыаал, то ли снова терял сознание… Потом над самой головой висели тусклое солнце, а кругом гремели выстрелы. Кто-то тряс за плечо, торопил, хрипел прямо в лицо:

— Хотят живыми… Возьмите пистолет.

Их оставалось пятеро. Лежали в большой воронке. На дне вода схватилась утренним ледком.

Иван Степанович потянулся кверху, к самому краю, и удивился: так близко и так густо шли немцы. Со всех сторон. Можно было различить нагрудные значки. Немцы сыпали из автоматов, рядом кто-то осипло рычал:

— Р-ребяты-ы!..

И еще — спокойно, трезво:

— Последнюю гранату не трожьте.

Игнатьев сказал:

— Взрывать буду я.

Среди атакующих полыхнул снаряд. Разметал, разнес… Еще разрыв и еще… Немцы залегли. Но тут же поднялись, дружно, устрашающе близко. Один без каски, со светлыми пшеничными волосами, как на картинке, вырос у края воронки. Добрынин выстрелил из пистолета, хладнокровно, почти равнодушно. А Семен Коблов поднялся, большой, могучий. Он взмахивал и рубил. Иван Степанович опять вскинул пистолет…

Потом в самое ухо кто-то кричал громкое и непонятное. У Семена Коблова лицо в крови, фуфайка изорвана. И руки — большие, сильные руки — тоже в крови. Он держит, сжимает солдатскую лопатку, глядит перед собой стеклянными глазами. Губы у Коблова шевелятся. Но услышать ничего нельзя. Может быть, потому, что кругом рвутся снаряды. Короткий режущий посвист и — ах! Ах-х!.. В воронку падают, шлепаются комья земли. Рядом лежат убитые. Немцы. Один сполз в воронку, головой на ледок. Столкнулся с убитым старшиной. Голова к голове. Уперлись… Словно и мертвые стараются одолеть друг друга. И вокруг воронки — немцы. Еще бы, вон что делает артиллерия! Понял: «Наша артиллерия!» Но радости не было. Он уже не мог ни обрадоваться, ни испугаться… Семен Коблов сидел, не двигался, а Игнатьев быстро набивал патронами магазин немецкого автомата.