Пётр Селезнёв - Южный крест

Мишка пошевелил плечами, чтобы прогнать сырость. Но не прогнал. Успокаивая то ли себя, то ли соседа, сказал:

— Ничего, скоро дойдем.

Он не знал, куда идут и когда дойдут. Но повторил:

— Дойдем.

На обочине дороги стояла танкетка. Наверно, штабная. Возле нее теснились люди. И что-то рассматривали, светили карманным фонарем. Должно, карту. Командиры, значит.

Да что — карта… Смотри не смотри…

Начальник штаба дивизии подполковник Суровцев стоял перед командующим навытяжку. Но, как ни прямился, стоял сутуло, докладывал глухо, почти безголосо:

— Триста тринадцатый полк сведен в батальон. В сто тринадцатом потери незначительны, он прикрывает отход… Дивизия поставленную задачу выполнила.

Жердин качнул головой:

— Так.

Он стоял высокий, сухопарый, глаза смотрели холодно и жестко.

— Так, — повторил Жердин. Помолчал, прибавил тихо, точно напомнил самому себе: — Не нашли, значит, Добрынина…

Суровцев спрятал подбородок в домашний шарф:

— Не нашли, товарищ командующий.

Опустил плечи. Сделался ниже ростом, совсем маленьким и хилым. Заговорил осипло, не подымая головы:

— Я служу в армии тридцать лет. Все эти годы я мечтал о таком вот командире.

И Жердин, словно проникаясь суровой грустью маленького подполковника и в то же время наливаясь досадой, сказал:

— Вы же не знаете его!..

Подполковник норовисто вскинул голову. Глаза были решительные, неуступчивые:

— Я считаю, товарищ командующий, чтобы узнать человека, не обязательно жрать соль…

Жердин согласился:

— Не обязательно. Только, останься он в живых, снял бы с него «шпалу»…

Суровцев шатнулся вперед.

— Снимать «шпалы» мы умеем, — придушенно сказал он. — Потом спешим из лейтенанта сделать генерала. Имеем богатейший опыт…

Жердин смотрел удивленно:

— Вот вы какой…

И нельзя было понять, одобряет иль осуждает. Минуту стояли друг против друга, слушали ровный гул артиллерии.

Суровцев сказал:

— Жене Добрынина я напишу.

Жердин покачал головой:

— Я сам. — Опустил глаза, прибавил тихо: — Он ведь мой друг…

Добрынин почувствовал, как по лицу тянет ветер. А земля вздрагивает и шевелится.

Где он?

В памяти не было ничего. Все отошло и накрепко забылось. Ага, вон гудит, наваливает танк… Длинная пушка глядит прямо на него. Вспомнил.

Только когда это было?

Большой, сильный человек с гранатой в руке поднялся навстречу танку. И тут же упал.

Но где это было, когда?..

Из разбитого танка повалил дым. Этим дымом опять заслонило все.

На исходе ночи Добрынин снова очнулся. Медленно и робко, не доверяя самому себе, стал припоминать… Подполковник с шарфом на шее, лейтенант с отчаянными глазами… Потом — полузасыпанный окоп. И танк… Мелькали, взблескивали траки, убегали назад, все назад… А пушка целилась в глаза. Но вспомнить, что было дальше, мешал стальной грохот. Он заглушал звуки, прогонял мысли.

Опамятовался, пришел в себя, кажется, оттого, что сделалось холодно и сыро. Вверху было черно, а рядом, с боков, — еще чернее. Сверху сочилась холодная вода, слышался мягкий шорох. Понял, что идет дождь. Вдруг припомнил решительно все: и подполковника Суровцева, и даже начищенные сапоги лейтенанта Веригина. Припомнил, как упал капитан Иващенко, тяжесть противотанковой гранаты в своей руке…

Теперь — дождливая черная ночь и далекая, словно на краю земли, орудийная канонада.

Теперь — один?

Долго лежал не шевелясь, думал, что же сталось с дивизией? Было ясно, что триста тринадцатый полк уже не обороняется. И если все, что помнит, было последним сопротивлением и дивизия не устояла иль ей приказано отойти, он, полковник Добрынин, остался в немецком тылу. Но сколько времени прошло? Если ночь на исходе, прошло часов десять…

Что делать?

В какую-то минуту полковник Добрынин услышал голоса. Но все пропало…

Это что, померещилось?

Он никогда особенно не боялся смерти. Быть может, потому, что давно свыкся с мыслью: кончит свою жизнь на поле боя. Никогда не думал попасть в руки врага. Всегда казалось, попасть иль нет — зависит лишь от него. А вот лежит — беспомощный, неподвижный.

Неподалеку зачавкали шаги. Все ближе… Хотел повернуться поудобнее, но руки и ноги были чужими, не шевелились.

Может, немцы?

Шаги совсем близко, что-то тяжело плюхнулось, упало. И с радостью, которой не испытывал в жизни, услышал злой негромкий голос:

— Мать твою так и перетак!