Пётр Селезнёв - Южный крест

Однако и он виноват: зачем позволил стрелять в своих? Гитлер, Паулюс, Гейнц Упиц, Гофман — все виноваты!

Мысленно все еще пытается оправдать Гейнца Упица. Может быть, для того, чтобы оправдать себя.

Они ушли с передовой затемно, Гофману разрешили сопровождать раненого до дивизионного медпункта. Но где этот пункт, Гофман не знал и решил, что пойдут до станции Гумрак. В кармане лежит бумажка за подписью командира роты. Если ушли далеко, так это потому, что на дивизионном медицинском пункте их не приняли. Их послали дальше, в лазарет на станции Гумрак. Кто станет наводить справки? Раненый — вот он, бумажка с печатью — тоже.

Доведет, устроит и направится в город. Там — что будет.

Гейнц Упиц обвисает на плече Гофмана, стонет:

— Не могу…

Гофман дышит надсадно, тяжело, со свистом и хрипом, как будто под шинелью работает худой насос.

— Отдохнем, — просит Гейнц Упиц.

— Молчи, молчи! Скоро выйдем на дорогу!

Сдать бы Гейнца Упица. В окопы, на передний край уже не вернется.

Дорога пробита в глубоком снегу, похожа на коридор. Стены почти в рост человека. Гофман и Гейнц Упиц скатились, сползли вниз, остались сидеть неподвижно и тихо. Не было мочи пошевелиться. На верхнем крае поземка обрывает свою ползучую побежку, вьется, курится белым дымком. В коридор, на дорогу, снежок ложится горбатыми переносами.

Дорога заброшенная, мертвая. Гофман смотрит на снежную стену, видит следы лопаты, видит, как вьется, оседает белая пыль. Из снега, прямо из среза, торчит мертвое корневище. Странно: в степи нет ни единого деревца. И почему корни торчат из снега, в метре от земли? Корни удивительно напоминают человеческую руку. А вот торчит сапог. Иисус и Мария! Это мертвец. Никакое не корневище, это — мертвая рука. Гофман увидел на дороге раздавленный противогаз и большую мерзлую лепеху. Своими очертаниями эта лепеха напоминает телячью шкуру. Или человека с раскинутыми руками.

Неужто?..

Он вдруг увидел и различил и сапоги, и ремень, и пуговицы… Увидел даже ленточку в петлице — за ранение.

Человека раздавили, раскатали в лепешку. Может, мертвого переехали, может, живого… А вон что-то виднеется, торчит из-под снежного переноса… Увидел приклад винтовки, раздавленный котелок… «Дорога в преисподнюю», — подумал Гофман. Подумал без страха и содрогания. Просто так. Потому что ничего нельзя поделать. Он будет сидеть до тех пор, пока не замерзнет. Потом его изомнут колесами, и никто про него не вспомнит.

Мысленно Гофман увидел дохлую кошку. Ее задавили на улице, на дороге, там, в родной деревне. Давным-давно, когда еще был мальчиком. Тогда он считал, что никто не умирает, все просто живут. Кошки так хорошо, так ласково умеют мурлыкать, они трутся мягкой, теплой шерсткой, просят, чтобы их погладили. Генрих любил гладить свою кошку и смотреть, как она лакает молочко из своей посуды, следил за красным язычком, удивлялся умению и ловкости… А больше всего любил наблюдать, как их кошка умывалась: отирала, обмахивала мордочку лапкой.

Он испугался, он плакал и даже заболел, когда увидел свою кошку раздавленной.

Гофман никогда не вспоминал об этом, а теперь, спустя тридцать лет, вспомнил. Потому что было похоже. Только там валялась кошка, а тут — люди, солдаты. И нет никому никакого дела… Раздавят и его, Гофмана. И Гейнца Упица. И никто не хватится их, никто не вспомнит, не подумает. Потому что каждому до себя. И Гитлеру, и Паулюсу… И не надо вставать, подыматься… Потому что — все равно.

Не надо… Но почему? Чтобы угодить фюреру…

Угодить? Сдохнуть на этой вот дороге и тем самым угодить?

Нет, нет!..

Хватаясь, держась руками за снежную стенку, Гофман поднялся. Упиц сидел уронив голову. И не шевелился. Здоровую ногу подобрал под себя, а раненую вытянул вперед. Укутанная в одеяло и обвязанная веревочкой, она была похожа на бревно.

— Гейнц! — схватил за плечо, стал дергать и шатать. — Вставай, вставай!

Они медленно пошли, поплелись, то и дело останавливаясь передохнуть. Приваливаясь к снежной стене, слушали, как бьет артиллерия, слушали собственное дыхание, не идет ли машина. Но дорога была пустая, и не было слышно ни живого голоса, ни стука колес, ни гудения мотора… Валяется винтовка с оборванным ремнем, пробитая каска, втолоченное в снег мерзлое тряпье… А вон еще мертвец, закутанный в одеяло, похожий на большую куклу. Голова не покрыта, волосы забиты снегом. Этого стащили на обочину, положили вдоль колеи. Рядом валяется указатель, жестянка с острым углом. На ней — «Stalingrad — 15 km».