Пётр Селезнёв - Южный крест

И пусть…

Он опять увидел вчерашнюю воронку, неподвижных солдат на снегу. Вон ползет один: пашет каской лежалый снег, волочит обмотанные тряпками, непомерно толстые ноги. Солдат не видит, куда ползет, он ранен — на снегу остается кровавый след. И еще один ползет. Все лежат недвижимо, а двое ползут. Да нет, вон еще… Куда он идет? Ведь в той стороне русские! Ну да, русские. На них великолепные полушубки… Но сейчас русских не видно. А солдат идет. Поднял руку, идет.

Зачем он поднял руку?

Гофман словно прозрел, как будто вырвало его из тяжкого забытья: с белым платком в поднятой руке шел унтер-офицер Штоль. К русским. Гейнц Упиц стреляет по своим. Он уложил всех. Один только Штоль… Сейчас убьет и его. Убьет даже Гофмана. А почему не пошел вместе со всеми? Лучше быть мертвым… Унтер-офицер Штоль не испугался. Но этот сопляк сейчас убьет его!

Схватил Упица за голову, рванул от пулемета:

— Мерзавец!

Упали вместе. Гофман навалился, заломил руки Упица за спину:

— Мерзавец!

Гейнц Упиц затих, только всхлипывал, бормотал, повторял одно слово: «Изменники, изменники…» По лицу размазана грязь, а глаза налиты сумасшествием. Подбородок остренький, мордочка худая, лисья…

— Мерзавец! Щенок!

Коротко размахнулся, залепил пощечину. Еще одну, еще… Он бил Гейнца Упица с обеих рук, справа и слева:

— Вот тебе, вот тебе!

У Гейнца голова моталась из стороны в сторону, словно тряпичная, глаза смотрели бессмысленно, по щекам катились слезы.

— Я боюсь, — плакал и стонал Гейнц Упиц, — Гофман, ты слышишь — я боюсь!

Потом Гофман и Гейнц Упиц лежали в обнимку на дне своего окопа. Их растолкали: принесли обед.

В землянке толпились незнакомые солдаты, за фанерным ящиком сидел уже другой унтер-офицер, выкликал фамилии, ругался, сквернословил, не обращаясь ни к кому.

Гофман пришел в себя окончательно. Понял: взвода не стало. Лишь Упиц и он… Солдаты косились на них со страхом, заметно сторонились, как будто убить, расстрелять могли только эти двое.

На другой день, уже в сумерках, в землянку протиснулся майор, командир батальона. Спросил Гофмана и Упица. Обоих подтолкнули, выдвинули вперед.

Гофман видел загноившиеся глаза и пятнистое серое лицо.

— Я пришел выполнить приятную обязанность, — сказал командир батальона. — Я пришел, чтобы передать вам благодарность командира дивизии, — помолчал, прибавил: — И свою лично.

Голос был глухой, низкий, как будто возникал под ногами, шел от земляного пола.

— Каждого из вас командование награждает Железным крестом. За храбрость и верность.

Гофман смотрел прямо на командира батальона, глянуть в сторону, на солдат, было стыдно.

— За храбрость и верность, — совсем глухо повторил командир батальона.

Гейнц Упиц попросил чуть слышно:

— Не надо…

Командир батальона то ли не расслышал, то ли не обратил внимания. Он долго ждал, когда солдаты расстегнут шинели. Гофман смотрел на немытые руки майора, видел, как они дрожат… Мучительно ждал конца, ему хотелось поскорее застегнуться и сесть. Чтобы уснуть, забыться. А еще Гофман боялся, что командир батальона вскинет руку и назовет Гитлера. Даже зажмурился. Но командир батальона не вспомнил Гитлера и не сказал больше ни слова. Когда открыл глаза, майора уже не было, и он подумал, что ни ордена, ни чины никому больше не нужны. Хочется только дожить до нового дня.

Еще не пропала надежда…

Над промерзшими окопами, по январским стылым снегам, казалось, по всей земле мела серая поземка. На занесенных снегом грузовиках, на сгоревших и уже схваченных ржавчиной танках, на лицах солдат лежала печать смерти.

Непонятно было, чем живы люди и как держатся.

И Гофман не понимал, и Гейнц Упиц… Гофман только решил: «Будь что будет, в роту не вернется».

Гофман ведет раненого Упица. Они идут по заснеженной стежке, Упиц волочит ногу, гребет порошистый снег, стонет: «Не могу». Гофман отвечает ему одно и то же: «Молчи, молчи». У Гейнца осколочное ранение: вырвало, вырубило кусок мяса на ноге. Рана — глядеть страшно. Гофман понимает, как больно, как тяжело идти проклятому мальчишке, сердится на него и в то же время жалеет: «Дурак, дурак…» Перед глазами и теперь стоят унтер-офицер Штоль с белой тряпкой в руке и налитые страхом глаза Упица. Пулемет торопится, спешит, а в голове колотится боль, словно бьют молотком по темени.

Гофман видит страшную картину во всех мельчайших подробностях, как будто случилось все это час назад.