Пётр Селезнёв - Южный крест

К русским, в плен?

Унтер-офицер вздрогнул. Поднял голову: солдаты сидят неподвижно, тесно, закутанные в тряпье. Будто не люди, а большие тряпичные пугала. Но пар от дыхания доказывает, что это люди, они еще живые.

Да, они пока еще живые. А завтра иль послезавтра будут мертвые. И ничего нельзя поделать. Потому что приказано умереть.

Ради чего умереть?.. Жены останутся вдовами, дети — сиротами. Ради чего?

Да нет же, надо выбросить белый флаг!

Послышалось хлюпанье снаряда, все ближе, ближе… Ахнуло. Свеча погасла. Пахнет горелым фитилем и воском.

Но почему никто не говорит ни слова?

Унтер-офицер Штоль вдруг подумал, что умереть совсем не плохо. Просто ничего больше не будет.

Не надо только зажигать света. Прилетит еще снаряд… И ничего больше не станет — ни голода, ни боли, ни страшных мыслей.

А Франц Обермайер ушел к русским и остался жив. Его не убили. Он каждый день кричит в микрофон из русских окопов, говорит, что ест русский хлеб и курит хороший табак. У него не отобрали даже ордена. Русским наплевать на гитлеровские ордена. Сегодня он обращался к нему, унтер-офицеру Штолю. Кричал: бог дал человеку голову, чтобы думать!

Обермайера слышат все. Думать должен не только унтер-офицер Штоль. Интересно, как думают камрады? Гофман — как думает? Надо зажечь свечу, тогда станет ясно, можно будет все узнать. Но для того, чтобы зажечь свечу, надо достать из кармана зажигалку… Может быть, это сделает кто-нибудь другой.

Но никто не шевелится, как будто все уже мертвы.

Чувствуя неподъемную тяжесть в руках, нашарил в кармане зажигалку. Вынул, высек огонь. Кто-то крикнул надорванно, истерически-громко…

— Не надо!

Как так? Он хочет увидеть солдат, узнать, что они думают.

Унтер-офицер Штоль прислонил огонек зажигалки к свечному огарку. Было мгновение, показалось, что свеча не загорится. Но огонь схватился за фитиль, вырос, метнулся из стороны в сторону — жирный, чадящий…

— Потушите свет! — крикнул все тот же голос. — Я не хочу!.. Кто это?

Рядом сидят Гофман и Гейнц Упиц. Глаза закрыты, лишь пар от дыхания…

Поблизости разорвался еще один снаряд. Ни один человек не шевельнулся, как будто никто ничего не видел и не слышал, как будто намертво сцепили, сковали каждого холод и боль, тоска и убийственные мысли.

Что думает Гофман?

— Из-зверги!

Голос рванулся, неожиданно громкий, пронзительный, точно человека саданули ножом.

У самой стены кто-то поднялся. Унтер-офицер Штоль видел, как солдат протискивался к выходу.

Зачем?

Солдат вылез наружу, замахнул узкий лаз плащ-палаткой. В ту же минуту раздался пистолетный выстрел. Точно ударили палкой в деревянную стену.

И опять никто не пошевелился. Только Гофман открыл глаза. Он сказал:

— Карл Штилерман.

Зажмурился, опустил голову. Ему не было жаль Штилермана — страшился за себя. Конец был ощутимо близок, он виделся унизительным и постыдным, а Гофман не должен ни думать, ни рассуждать. Он имеет право всего лишь умереть. Его даже земле не предадут — бросят на снег, как полено. Весной, когда растают снега, их будут стаскивать, сваливать в яму. Без имен и фамилий. И никому не будет дела до Штилермана, до Гофмана, до Гейнца Упица, до унтер-офицера Штоля… Всех назовут одним именем. В Германии их назовут героями. А героизма никакого не было. Только страх. Перед своим командиром, перед русскими, перед смертью.

Голод, лютый мороз, кипучая вошь и страх.

Обермайер не побоялся, в ответ на предательство перешел к русским. И правильно.

Да, но присягу он все-таки нарушил!

Нарушил… А генералы, которые оставили армию на погибель, ничего не нарушили? Они предали! Они обманывают и сейчас! Потом они с почестями уйдут в отставку, напишут мемуары. В этих книгах главными героями будут они сами, ни слова не скажут о своем предательстве.

Никто не напишет правду. Выходит, он, Гофман, должен погибнуть, защищая до конца предательство и ложь…

Нет уж!..

Свеча потрескивала, догорала. Сверху, вдоль самого потолка, земляные стены отошли, иней растаял, а ниже, где шатались тени, серебряно блестел, напоминал надгробную фольгу. Солдаты, которые уткнули головы друг в друга, сидели тесно — ни повернуться, ни шевельнуть рукой. И не хотели шевелиться, чтобы не терять тепло. Они уже ничего не хотели — только бы сидеть, только бы задремать и забыться, оттянуть час, когда придется уходить из землянки.

Гофман сидел зажмурившись, он не смотрел на огонь. Как будто все знал и все решил. Нет, он не пойдет за Штилерманом. А сдаться в плен — как? Свои же, товарищи, назовут дезертиром и предателем. Не дай бог. Конечно, единственный выход — плен. Но все боятся начальства, русских и своих же товарищей. Боятся его, Гофмана.