Пётр Селезнёв - Южный крест

В дверь коротко постучали. Паулюс медленно повернул голову, восковое отрешенное лицо сделалось вдруг виноватым. Как будто за дверью подслушали его слова. Там обязательно поймут неправильно. И не хочется посторонних, никто не должен нарушать грустного торжества.

Кто это там?

Обер-лейтенант Циммерман вышел. Тут же вернулся, сказал:

— Командир полка из восьмого армейского корпуса. Имеет весьма важное сообщение, господин генерал. Просит пять минут. Говорит — необходимо обратиться лично к вам.

Паулюс почувствовал неладное, недоброе; было мгновение — все в нем возмутилось, запротестовало, но уже не мог, не сумел изменить ни своего церковного тона, ни торжественно-печального настроя…

— Просите, — сказал он страдальческим голосом.

За столом настороженно молчали, как будто вот сейчас ударит гром, разразится гроза. Только Шмидт не выдержал:

— Это неслыханно.

Но произнес тихо, для самого себя.

Вошел подполковник, высокий, в плечах широкий, в русской солдатской шапке и больших сапогах. Он был такой большой, тяжелый и медлительный, что показалось, занял половину помещения: сделалось тесно и как-то неудобно.

Шмидт повторил:

— Неслыханно.

На него никто не обратил внимания, все смотрели на вошедшего. А подполковник смотрел только на командующего, как будто в бункере не было других людей. Он не поднял руку для приветствия, не отдал чести. Лицо было черное, глаза спокойные.

Кто-то сказал:

— Как вы стоите?

Голос испуганный, робкий, словно боялись, что незнакомый подполковник услышит.

— Господин командующий, я пришел к вам, как человек к человеку. Но я рад, что застал вас вместе с подчиненными. Я хочу высказать свое мнение. Это не только мое мнение, а мнение всех знакомых мне офицеров, такого же мнения командир дивизии и даже командир корпуса. Солдаты думают одинаково. Есть основания считать — так думает вся армия.

— Я прошу вас — сядьте, — сказал Паулюс.

Первый адъютант отложил свой блокнот и поднялся:

— Садитесь.

— Благодарю, — кивнул подполковник. — У меня слишком мало времени, я буду говорить коротко. Лучшая в германском вермахте армия гибнет. Это ваша армия, господин генерал-лейтенант… Вы — ее командующий.

Паулюс согласно наклонил голову. Чуть заметно, настороженно… Конечно, подполковник пришел не для того, чтобы напомнить, кто именно командует армией.

— Всех нас предали!

Генерал Шмидт приподнялся на стуле:

— Господин подполковник!..

— Предали!

Паулюс сказал спокойно:

— Ни вы, ни даже я не знаем планов верховного командования. Выпейте с нами рождественскую рюмку.

Подполковник шагнул вперед:

— Планы? Мы списаны и похоронены! Мы больше не нужны, о нас никто не думает. Сегодня получили пять ящиков с рождественскими подарками для моего полка. Я сам вскрывал.

— Вот видите! — громко сказал Шмидт. — Как же вы смеете утверждать?..

Но подполковник не слышал, он смотрел на командующего:

— Ящики я вскрывал сам. И вы знаете, что в них оказалось? — Запавшие глаза сделались большими, гневными, рот повела тугая судорога, а руки шевельнулись, как будто подполковник искал, чем бы ударить… — Господин командующий, в ящиках оказались презервативы!

Это была первая фраза, которую подполковник выговорил громко. Он словно оглушил всех, никто не издавал ни единого звука. Рюмки с коньяком были похожи на поминальные.

Медленным движением смертельно усталого человека подполковник сунул руку в карман шинели, выволок горсть бумажных пакетиков. Протянул. Словно ждал, что у него их примут…

Разжал, распрямил пальцы. С мягким шелестом пакетики рассыпались…

Подполковник вдруг засмеялся, негромко, хриповато, прерывисто:

— Такая вот забота…

И опять никто не проронил ни слова.

— Господин командующий… Вся надежда только на вас. Отдайте приказ, ведите армию. Еще есть силы.

Было слышно, как потрескивает свеча.

— Я — солдат, — тихо сказал Паулюс. — Перед Германией и фюрером мы все — солдаты. Я не могу, не имею права отдать такой приказ.

Подполковник отступал назад. Словно попятился от тишины, от людей, которые не могут ничего.

— Вы тоже предатель! — громко сказал он. — Трус и предатель!

Вынул из кармана парабеллум, приставил к своему виску.

Выстрел показался оглушительным, как взрыв.

Все поднялись. Но никто не тронулся из-за стола. Паулюс вытянул руки по швам, восковое лицо было неподвижное, безучастное, как будто не слышал страшных слов, не слышал выстрела… Как будто ничего не произошло. Сказал — выдохнул: