Владимир Рыбин - Холодный апрель

Фред ехал медленно, не как обычно. Впереди была большая дорога, по которой, если свернуть направо, можно было попасть в город, если налево — в зеленые просторы предгорий хоть Швабского Альба, хоть Шварцвальда.

— Со стороны бы поглядеть, а?

— Можно, — сразу понял Фред и свернул направо.

Через десять минут они проскочили восточную окраину Штутгарта и выехали на шоссе, ведущее к небольшому городку Швебиш-Гмюнд. Александр сразу нашел эти два слова среди других названий на дорожных указателях и все смотрел, когда мелькнет роковое «Mutlangen». Но его все не было, видимо, был этот Мутланген, находящийся возле Швебиш-Гмюнда, совсем крохотным местечком. Казалось даже странным, что название, из-за этих проклятых американских ракет известное теперь всей Европе, даже не удостоилось попасть на дорожные указатели.

Машин было мало, и здесь Фред отводил душу на предельных скоростях. Но это не мешало ему разговаривать, даже жестикулировать, поочередно отрывая от руля руки.

— Швебиш-Гмюнд? О, старый город, восьмого века. Есть что посмотреть. Любимый город Парлеров. Не знаете? Это же семья знаменитых архитекторов четырнадцатого — пятнадцатого веков. Многие храмы Южной Германии и Чехии — их постройка. В Швебиш-Гмюнде увидите — уникальная зальная Хейлигкрёйцкирхе… А потом город прославился казармами. В восемьсот двенадцатом году отсюда отправился в поход на Россию пехотный полк. Шестьсот человек. Вернулись трое. Ну а в минувшую войну!..

Он поднял обе руки над головой, и Александр невольно сжался.

— Ничего, — успокоил, снова положив руки на руль, — «Лада» — хорошая машина.

— И хорошие, бывает, бьются.

— У плохих водителей. А я могу продемонстрировать…

— В другой раз, — сказал Александр и поспешил вернуть разговор в старое русло: — И опять здесь гарнизон? На этот раз американский?..

— Американцы всюду, — подхватил Фред. — Они хотят приучить нас к мысли о неизбежности их присутствия. Привыкли же люди к нечистой силе. Страшная штука, а куда денешься? Вот и американцы думают, что к ним тоже привыкнут. И ведь привыкнут. У нас многие считают, что произойдет это не без вашей помощи.

— Моей?! — Ясно было, о чем речь, но он нарочно валял дурака, боялся, что и Фред тоже, как Хорст Крюгер и Каппес, начнет мусолить любимую здесь тему о равной ответственности стран.

— Что — ты?! Маленький листок, занесенный случайным ветром…

— «Дубовый листок оторвался от ветки родимой, — перебил Александр. — И в степь укатился, жестокою бурей гонимый…»

— Это стихи?

— Лермонтов. Знаешь? Вот и я сейчас вроде того листка.

— Не-ет! — Фред покачал головой. — Я знаю таких, как этот листок. Но ты — нет. Ты скорее, как это? — колобок. Сказка такая, да? Даже сейчас я тебя везу, а ты вроде как сам едешь. «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, и от тебя, волк, уйду». Так?

— А ты как бы хотел?

— Так, так! Отец рассказывал о русских, и я верил: умрут, а не выдадут. Душа большая, потому и прощают всем, даже вчерашним врагам. А тут приезжают от вас всякие, называют себя русскими, а ругают все русское, нехорошо ругают. Кому верить? А ты мне нравишься. Ты возвращаешь мне веру в слова отца.

— Не перехвали, — сказал Александр. — Аз есмь грешен, — сказал он по-русски, как мог, повторил по-немецки и замолчал, замаялся воспоминаниями о Саскии.

Фред засмеялся понимающе.

— То не грех.

— А знаешь, какой из семи смертных грехов самый страшный? Прелюбодеяние.

— Устарело.

— Что?

— Семь грехов. Теперь их больше. И самый страшный — унижение родины. Хуже, чем оскорбление матери.

— Интересно.

— Что интересно?

— Всё. И то, что именно ты это говоришь, и то, почему говоришь.

— Прелюбодеяние хоть и извращенная форма, но все же — любо-деяние. И я не знаю, что из двух крайностей лучше в общении с женщиной — оставаться холодным камнем или напропалую флиртовать. Вон как ты вчера взбудоражил наших женщин.

— Может, это ты их взбудоражил.

— Ко мне они привыкли.

— А знаешь ли ты, что я тут чуть не влюбился? А она оказалась пастором. Саския… — Он сам удивился, как легко произнес это имя. Еще несколько дней назад не решился бы никому признаться в своем увлечении. А теперь мог сказать даже «чуть». Это могло означать только одно: наваждение проходит. Или Фред на него так влияет? Легко и просто было перед ним опорожнять душу от невысказанного. Как перед исповедником.

— Любая любовь лучше любой ненависти, — сказал Фред.

— Но лучше высокая любовь.