Владимир Рыбин - Холодный апрель

Карл кивнул.

— Освободили, документы выдали, а все не отправляли домой. Тогда они, Карл и мой Отто, решили идти пешком. От Киева? — Дождавшись согласного кивка, Хильда потянулась через стол и положила на тарелку Александру второй кусок пирога. — Взяли молотки, ключи и пошли по рельсам, будто железнодорожные рабочие. Можно было и так идти, — документы-то в порядке, — да ведь каждый встречный интересоваться будет: чего это немецкие солдаты разгуливают? Так?

— Так, — словно кашлянул, выговорил Карл.

— Шли по рельсам, молотками постукивали, и никто их не останавливал… Да вы ешьте, пожалуйста, пирог вкусный.

— Вкусный, — подтвердил Александр.

— …Их не только никто не задерживал, а даже и кормили в деревнях…

— Русские — хорошие люди, — снова произнес Карл.

— Хочу за русского! — задорно выкрикнула Мария. — Немцы — это же камни!..

Все засмеялись, зашевелились. Мария вышла из-за стола, зачем-то скинула туфли и прямо в носках пошла по траве к большой груше, растущей посередине участка. Ингрид тоже выскочила из-за стола, тоже разулась и побежала по траве босиком.

— Резвятся, красавицы! — с непонятной завистью сказал Фред.

— Пускай поиграют, — даже не оглянувшись на жену, произнес Бодо и поднял глаза на пастора. — Вы что-то интересное говорили.

— Да-да, — словно опомнился пастор. — Наш русский друг, — при этом он игривым жестом показал на Александра, — очень хорошо говорил о принципе блага при подходе к вопросу о правах человека. Социальная свобода, выражающаяся в форме законов о правах граждан, призвана обеспечить самые оптимальные условия для развития добра и искоренения зла во всех его формах. Внешне свободы — не самоцель, но лишь одно из необходимых условий для достижения блага, которое немыслимо без нравственной чистоты. Поэтому там, где есть тенденция к пониманию и осуществлению свободы не в таком качестве, а как ценности самодовлеющей, безусловной, там эта свобода неминуемо превращается в свою противоположность, то есть становится произволом и ведет к нравственному, культурному, социальному и прочему анархизму, к духовному разложению общества…

— Как в Америке, — счел необходимым вставить Александр. Он думал, что кто-либо возразит, но все промолчали.

— Кому можно предоставить право получения информации о государственных тайнах, например, или право приобретения наркотиков, право владения огнестрельным оружием? Неужели всем без разбора? Разве можно кому-либо дать право развращать молодежь, проповедовать культ сатаны, пропагандировать расизм? В нормальном обществе — никому. Если не так, то уже не человек будет творить историю, а история уничтожит человека.

Пастор замолчал и потянулся к стакану, пригубил, искоса поглядывая на Александра и вроде бы чуть улыбаясь, будто спрашивая: все ли так в его речи? Александру хотелось сказать, что да, все, мол, так, но он молчал, думая, что пастор хитрит и вот сейчас вывернется и начнет задирать его какими-нибудь намеками.

Напряженная пауза затянулась. Выручил Фред:

— Один американский психолог сказал: «Когда вы включаете телевизор, вы автоматически выключаете в себе процесс становления человека».

— Правильно сказал, — подхватил пастор. — Не прекрасна ли свобода телеинформации? Но, не ограниченная стремлением к благу человека, она может стать телевизионной чумой насилия. Школьник к восемнадцати годам умудряется стать свидетелем ста пятидесяти тысяч насилий, из которых двадцать пять тысяч — убийства. Разве не попирается этим правом пропаганды насилия самое главное право человека — на жизнь без насилия?!

Мария и Ингрид, сидевшие на зеленой травке спинами друг к другу, запели печально, будто заплакали:

— Загрустили, — сказал Фред.

— Играются, — сказал Бодо. И добавил по-русски: — Ду-ра-ка валяют.

Александр встал, отошел от стола и тоже разулся. Земля была совсем не холодной. Трава приятно щекотала ступни, и это почему-то смешило.

Плавно ступая, он прошелся по лужку. Женщины косились на него из-под прищуренных век и пели, будто манили:

Он подошел к ним, сел рядом.

— Вы сегодня какой-то не такой, — сказала Ингрид.

— Какой?

— Плохой кавалер.

— Фред виноват.