Владимир Дягилев - Медсанбат-0013

«Вот такой ритм нам подходит, — раздумывал Сафронов. — Но такой ритм, насколько я понимаю, нетипичный, а к другому мы еще не готовы. Механизм наш пока что работает лишь на первой скорости».

Сейчас, при небольшой нагрузке, он успевал заметить, кто как работает, поговорить с каждым раненым, запомнить их голоса и лица. Раненых объединяло, пожалуй, одно обстоятельство — стремление поскорее пройти через врачей и получить медицинскую помощь. А ехать в тыл многие и не рвались, напротив — стремились в свою часть, на передовую. «Там я быстро оклемаюсь. Мне при своих легче. А то потом... Знаю я это потом... Не-е, часть терять неохота, я с нею аж с сорок второго...»

Теперь и Сафронов уловил приподнятое настроение раненых. Действительно, прав замполит: все они радостно возбуждены, все переполнены стремлением двигаться вперёд, прямо-таки заряжены наступательным зарядом. Они полны впечатлений, и им необходимо поделиться ими, поговорить по душам. Лучший собеседник — Галкин. Сафронов сначала было выказывал им недовольство, но сейчас убедился: санитар свои обязанности исполняет, а поговорить с ранеными, выслушать их — тоже доброе дело.

Вон опять присели под берёзой, курят, неторопливо беседуют. Сафронов на минуту остановился, прислушался.

— ...Он, стерва, на чердаке, значит. А пушка наша приотстала. Минометом бы, так нету. А он косит. Тогда я связку гранат с собой — и по водостоку, по водостоку. Он из оконца садит, а мне что? Дополз, значит, до трубы. Жжух туда связку и кубариком с крыши. Успел в кусты прыгнуть, я надо мной кирпичи летят. А крыши-то и нету... Ну, вот и меня маленько коснулось…

— Попить бы... попить бы, — донеслось от другого дерева.

— Лепик, — позвал Сафронов, заметив в тамбуре знакомый крутой затылок.

— Мигом, стал быть, — отреагировал санитар.

Но пока он возился, пока поворачивался, произносил свое «стал быть», Супрун уже успел подать воды.

«Неуклюж он, — подумал Сафронов. — «Стал быть», «стал быть». Старается, а не получается. Поменять бы его надо».

Зато Стома ходила возле лежачих как королева. Любу Сафронов заставил отдыхать, а этой, покрепче, доверил дежурство. В белом отглаженном халате (когда и где успела?), в белой, красиво повязанной косынке Стома выглядела еще стройнее и величавее, чем всегда.

— Вот что, — обратился к ней Сафронов, — маркировать только тяжелых будем. Имейте под рукой одни красные жетоны. Главное — тяжелых не упустить...

— Так мы и работали, — отозвалась Стома и удостоила его улыбкой.

Сафронов выглянул из тамбура, спросил находящихся на улице раненых:

— Кто хочет в палатку?

— Не-е, — ответил кто-то один за всех. — Мы на воле побудем.

— Ну, смотрите, — сказал Сафронов. — Места есть. Он велел Кубышкину спать, а сам направился было к операционной, да на полдороге остановился, решил не дразнить гусей, вернуться.

«Действительно, нужно поспокойнее, — внушал он себе. — Они тоже не сидят, сложа руки. Это верно».

Отправив группу легкораненых с санитаром в перевязочную, он прислонился к дереву, стоящему напротив палатки, задумался.

Ночь была звездная и теплая. Берёзы серебрились под луной, и в лесу совсем не было темно. Сафронову вспомнились ленинградские белые ночи, чем-то похожие на это берёзовое свечение, и свое тогдашнее тягостное ощущение нелепости происходящего, когда фашисты с Вороньей горы в такие вот чудные ночи обстреливали город.

«А теперь? А сейчас?» И тут он подумал, что так закрутился за последние дни, что, пожалуй, ничего не чувствовал, кроме недовольства медлительностью хирургов и своей беспомощностью.

«Возможно, утрясется. Или я привыкну к укоряющим и просящим взглядам?..»

Он был настроен благодушно. Светлая ночь располагала к спокойствию, к тихому раздумью. От стволов на землю падали тени. Ими было покрыто все вокруг, как будто перепутались ступени многочисленных лестниц, которые звали и влекли в таинственное и незнакомое.

Его внимание привлекли шуршание брезента и неотчетливые голоса. В тамбуре полуночничали санитары, доедали поздний ужин. Он видел курносый профиль Лепика, Солдат ел, зажав котелок меж ног, и перебрасывался словами с кем-то из товарищей. Закончив есть, он утер губы кусочком хлеба, сунул его в рот и старательно прожевал.

«А может, не стоит его менять? — сочувственно подумал Сафронов. — Приживется — поднатореет».

Унесли к хирургам последнего тяжелого.

Вернувшись, санитары сели у входа в сортировку, прямо на землю. Засветились два огонька. Третий не курил, Сафронов вспомнил, что не курит Лепик.