Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

Она с трудом верит. Они выбрались за стены гетто! Но следующие несколько шагов самые главные. Именно этот момент она раз за разом проигрывала в мыслях, как сцену из кинофильма, пока не убедила себя, что ее план может сработать.

Собрав последние крохи мужества, Мила резко вдыхает. Сейчас.

– Идем! – шепчет она.

Она разворачивается на сто восемьдесят градусов и тянет Фелицию за собой.

И, оставив гетто позади, они идут. «Правой, левой. Медленно, не слишком быстро, – думает Мила, сопротивляясь инстинкту бежать. – Правой, левой, правой, левой». Она старается расправить плечи, высоко держать голову, но сердце словно отбойный молот, а в животе комок колючей проволоки. Мила ждет криков, выстрелов. Но слышит только звуки их шагов, три шага Фелиции на ее два, каблуки их ботинок тихо стучат по тротуару Любельской улицы, теперь немного быстрее, прочь от охранников и их жен, прочь от мастерской, грязных улиц и якобы инфекционных заболеваний.

Первый поворот направо, на улицу Ромуальда Траугутта, они молча проходят шесть домов, после чего ныряют в пустой переулок. Там, в сумраке, сердце Милы начинает успокаиваться. Мышцы шеи расслабляются. Немного погодя, собравшись с духом, она вернется на Варшавскую улицу, к старому родительскому дому, где постучится к своим соседям и друзьям, Собчакам, и, если они позволят, переночует. Завтра она воспользуется своим фальшивым удостоверением и попытается устроить поездку до Варшавы. До безопасности еще далеко – если их поймают, то убьют, – но они вырвались из заключения в гетто. Ее план, по крайней мере его первая фаза, сработал. «Ты сможешь», – говорит себе Мила. Она оглядывается назад, чтобы удостовериться, что за ними никто не идет, потом останавливается и, наклонившись, кладет ладонь на щеку Фелиции и прижимается губами к лобику дочки.

– Молодец, – шепчет она. – Умница.

Радом, оккупированная Германией Польша

май 1942 года

Нехума и Сол без сна лежат на своем матрасе, переплетя пальцы. Они таращатся в потолок, слишком подавленные, чтобы уснуть.

В гетто шепчутся, что скоро Валовую ликвидируют. Никто точно не уверен, что это значит, но слухи один ужаснее другого с недавних пор усугубляются новостями о том, что случилось в Лодзи. Согласно подполью, там немцы депортировали тысячи евреев из гетто гораздо крупнее радомского в концентрационный лагерь в расположенной неподалеку деревне Хелмно. Евреи думали, что их отправляют в рабочий лагерь. Но через несколько дней пара сбежавших узников появилась в Варшаве с рассказами, настолько леденящими кровь, что Нехума не могла думать ни о чем другом. В Хелмно не было работы, сообщили они. Вместо этого евреев загнали, иногда по сто пятьдесят человек за раз, в грузовики и удушили выхлопными газами: мужчин, женщин, детей и младенцев – всего за несколько часов.

До этого Нехума уговаривала себя, что они уже переживали погромы раньше, что со временем избиения и кровопролитие прекратятся. Но после новостей о Лодзи она поняла, что их нынешнее положение совсем другое. Их не просто обрекают на голод и нищету. Это не гонения. Это уничтожение.

– Нацисты не преуспеют, – говорит она. – Их остановят.

Сол не отвечает.

Нехума медленно выдыхает и в удушающей тишине понимает, что у нее все болит. Даже веки воспалены, словно умоляют об отдыхе. Собственное тело неприятно поражает ее. Она часто думает, откуда вообще у них с Солом берутся силы. Они живут в состоянии постоянной боли, усталости и голода – их истощают долгие дни в столовой, жалкие пайки, ментальные уловки, к которым они прибегают, чтобы игнорировать окружающие ежедневные ужасы. Они уже почти привыкли к постоянному теску ружейных выстрелов в стенах гетто, привыкли обходить трупы и тела умирающих на улицах, прикрывать глаза, проходя мимо ворот в гетто, где эсэсовцы взяли в привычку вешать рядами евреев, медленно удушая, как можно дольше продлевая их агонию, чтобы остальные видели и знали: вот что случается, когда нарушаешь правила. Вот что случается с дерзкими, непокорными или просто невезучими. Однажды Нехума видела, как мальчик не старше пяти или шести лет висел таким образом, казалось, в нескольких минутах от смерти. И хотя она не могла заставить себя посмотреть ему в глаза, она взглянула на его босые ноги, такие маленькие и бледные, судорожно дергающиеся от боли. Она пожалела, что не может прикоснуться к нему, чтобы как-то утешить, потому что знала: это означает пулю в голову или веревку вокруг ее собственной шеи.