Григорий Полянкер - Старый Сантос и его потомки

Зайдя на кухню, он ухмыльнулся.

«Отличные хозяева, видимо, жили здесь», — размышлял он. На окне увидел большую сулею с наливкой. Но это еще не все. На столе стояла бутылка недопитой водки, лежали колбаса, сыр, лук и что-то еще. В открытой духовке стояли кастрюли с борщом и жареным мясом. Маленькие глазки Степана перебегали с предмета на предмет, не зная, на чем остановиться.

Присев к столу, опрокинул полный стакан казенки, запил сладкой вишневкой и почувствовал, что на свете не так уж плохо жить. Стал закусывать, уписывал за обе щеки, как бы боясь, что кто-нибудь помешает. Снова выпил водки. Блаженное тепло разлилось по всему телу, он тут же решил, что лучшего дома ему не сыскать. Здесь он останется жить до конца своих дней. Опять наполнил стакан вишневкой, выпил и — чуть было душу не отдал!

В комнате вдруг раздалось: «Ку-ку! Ку-ку!» С перепугу Степан залез под стол ни живой ни мертвый. И замер. Лишь спустя несколько минут опомнился, выполз из-под стола и на цыпочках, держа высоко над головой свечу, вышел в большую комнату. Там увидел на стене ходики. Это из отверстия в ходиках выскакивала кукушка, будто живая, кивала головой и кричала: «Ку-ку! Ку-ку!»

Степан в сердцах обложил кукушку отборной руганью, сплюнул, затем снял часы с гвоздя и сунул в корзину. Теперь, после такого испуга, сам бог велел выпить, и он снова приложился к бутылке, выпил и съел все, что было на столе.

После этого осоловел. Что-то случилось с головой… Он еле добрел до кровати, свалился на перину и тут же отдал все, что выпил и съел, вывалялся в своей собственной блевотине и вскоре заснул, храпя так, что можно было разбудить мертвых.

Проснулся Степан с невыносимой головной болью. Ему казалось, что голова раскалывается на части. Он оглядывался, как во сне, не представляя, где находится и каким образом его сюда занесло. За окном уже светлел ясный день. Откуда-то доносился грохот танков, рев тяжело груженных автомашин.

Протерев грязной рукой глаза, он пытался сообразить, что это за грохот, но сообразить-то ничего не мог.

Наконец пришел немного в себя, и его словно ошпарило: «Дубина, — подумал он, — чего же ты мешкаешь? Твои новые хозяева, наверное, уже входят в город, а ты нежишься на перинах!»

Нахлобучив на голову зеленую шляпу, имевшую довольно плачевный вид, обувшись в стоявшие в углу резиновые сапоги, он бросился на улицу…

Но во дворе он остановился, вспомнив, что не лишне захватить с собой корзину, так как новые хозяева, подобно ему, так же сразу бросятся по домам и его богатство может улетучиться. Кроме того, он должен встречать немцев, как приличествует встречать важных гостей — с хлебом-солью. Он воротился на кухню, нашел полотенце, буханку черствого хлеба, солонку с солью, взял на плечи тяжелую корзину и, ведя под уздечку своего коня, отправился на улицу, откуда доносился шум. Выйдя на широкую улицу, Степан сразу увидел немцев. Они шагали, запыленные, грязные, с закатанными рукавами, без касок и пилоток, и нестройно горланили какую-то песню. Увидав человека с корзиной, в таком странном одеянии, с неоседланной лошадью, солдаты стали хохотать и тыкать в него пальцами. Несмотря на то что он им дружелюбно махал рукой, предлагая хлеб-соль, никто не останавливался.

Он злился не только на солдат, но и на своих соплеменников: никто, кроме него, не вышел встречать освободителей.

А солдаты не переставали смеяться над ним, сопровождая насмешки непристойными жестами, будто не человек стоял перед ними, а круглый идиот…

Ну да ладно! Пускай эти солдафоны смеются и валяют дурака, лишь бы видели его, единственного, который вышел их встречать с хлебом-солью!

Кто-то из идущих запустил в Степана гнилым огурцом и попал прямо в лицо. Это еще больше позабавило солдат. Другой швырнул в него сырым яйцом — и еще больше разукрасил Степана. Снова раздался гомерический хохот.

Степана стало возмущать поведение солдат: он хотел было уйти, но боялся повернуться спиной к освободителям, как бы какой-нибудь не выпалил в него!.. Оглянулся и увидел еще более дурацкую картину: белая лошадь, разрази ее гром, оказывается, мордой раскрыла корзину, разбросав по тротуару рубахи, лифчики, женские панталоны, и, не обнаружив ничего съестного, стала грызть корзину…

Чурай хотел было излить на нее весь гнев, но механически продолжал махать шляпой шагающим солдатам и орать:

— Хайль Гитлер! Хайль, хайль!..

Колонна прошла, а единственный представитель местных жителей, который приветствовал немцев, остался стоять с грязным, в потеках, лицом и с хлебом-солью в руках.