Григорий Полянкер - Старый Сантос и его потомки

— Что ж я могу сделать: хочешь убивать — убивай, ежели бога нет в душе! Ружье у тебя в руках… — ответил старик, сливая на спину и голову полицая теплую воду.

Степан кряхтел от удовольствия:

— Эх, давно так не мылся! С тех пор как из тюрьмы вышел, не был в такой баньке… Хорошо будешь мне служить — я тебя не выдам немцам… Только смотри мне!

Лука вылил остаток воды на полицая и пошел на кухню готовить ужин.

Полицай, однако, не спешил с ужином. Приказав старику хорошенько занавесить окно, закрыть на засов дверь, он высыпал на кровать содержимое мешков и стал рассматривать и сортировать.

Лука стоял в углу и наблюдал за ним. Он весь кипел от ненависти к нему. На кровати лежали мужские и женские костюмы, детские штанишки, ботиночки. Степан аккуратно, как это делал будучи заведующим конторой по сбору утильсырья, все сортировал. Делал это неторопливо, внимательно рассматривая и взвешивая на руке каждый пиджак, каждую рубаху, словно прицениваясь.

Луку всего перекорежило, когда он увидел, как полицай вытащил из мешка окровавленные детские рубашки, продырявленные пулями мужские пиджаки…

Поймав на себе пристальный взгляд старика, Степан откашлялся, смерил его с головы до ног, достал из мешка рубаху, брюки и швырнул к ногам Луки:

— Возьми себе, комиссар, мне не жалко! Возьми в подарок. Будешь стараться, еще что-нибудь подкину…

— Спасибо за ласку… Мне это без надобности…

— Почему не берешь, ежели дарю?

— Не беру никогда чужого.

— Тебе что, жалко добра коммунистов?

Лука молчал. Степан подошел к столу, выпил стакан вишневки, закусил мясом и рассмеялся:

— Старый дурень! Не думал, что у тебя такое мягкое сердце. Завтра утром я тебя возьму с собой в комендатуру, в подвал, увидишь, как допрашивают ваших… Я тебе дам карабин, и ты своими руками расстреляешь кого-нибудь там… Приобвыкнешь, и сердце станет жестче…

Луку передернуло от этих слов, он еле произнес:

— Иди ешь… Уже поздно, я хочу спать.

— Подойди, сатана, выпей со мной! Спать? А со мной тебе не интересно поговорить? Скажи спасибо, что Степан Чурай желает с тобой разговаривать! У Степана разговор нынче короток: прикладом по голове — и баста!

Лука посмотрел на стакан, наполненный вишневкой, и сказал:

— Пойду в сарай, посмотрю, как там ваша лошадка. Может, сена надо подбросить, напоить…

Он вышел из дому, с трудом сдерживая слезы. За свои семьдесят лет Лука Чубенко еще не испытывал такого унижения, не переживал такого позора.

Рано утром Чубенко вышел на улицу и, оглядываясь со страхом на словно вымерший, пустынный город, лежавший в развалинах, отправился на окраину; может, удастся достать для лошади немного сена.

Страшно было ходить по этим безлюдным улицам. Изредка лишь промелькнет то тут, то там какая-то тень и скроется в руинах. Уцелевшие стены домов и заборы были обклеены приказами военного коменданта, и в каждом выделялось слово, напечатанное большими жирными буквами: расстрел.

Постепенно улицы стали оживать. Промчались немцы на мотоциклах, взревели грузовики с солдатами в касках, с полицаями. Глядя на оккупантов и их приспешников, старик отворачивался с презрением и ненавистью. Хотелось бежать на край света, чтобы не видеть всего этого. Но куда денешься?

На окраине местечка старик остановился, ошарашенный. Немцы и полицаи гнали толпу обреченных, и Лука еле успел вбежать в первый попавшийся двор, укрыться за густыми кустами. Куда гонят столько людей? Здесь были седовласые старцы, женщины с маленькими детьми на руках, инвалиды на костылях, больных вели под руки. Среди конвоиров были и те, с белыми повязками. Они избивали палками и прикладами отстающих. Конвоир бил старуху, с трудом переставлявшую непослушные ноги. Луке неудержимо хотелось ворваться в эту толпу и убить, растоптать палача. И вдруг он обомлел, увидев Степана. Это он так старался, чтобы немцы оценили его усердие.

Старик перекрестился, стоя неподвижно и прислушиваясь к мольбам и рыданиям обреченных.

Длинную колонну вели по закоулкам, и Лука проходными дворами пробирался вслед за ней, чтобы узнать, куда гонят людей. Несколько улиц на окраине уже были опутаны колючей проволокой, за оградой он увидел людей. И вот пригнали туда новых, пропуская их в широкие ворота, у которых стояли часовые.

По эту сторону проволоки собрались сердобольные крестьянки. Они, изловчившись, перебрасывали через ограду хлеб, картошку, огурцы, лук. Плакали, переговаривались с только что загнанными туда женщинами и стариками.