Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Загадываешь далеко, — робко подает свой голос Беленький. Он сидит рядом с Мухтаровым, посасывая влажный камешек.

— Далеко? — спрашивает Чупрахин. — Не знаю, как ты, Кирилл, а я верю: встреча такая состоится. Может быть, не с Эрлихом, а с другими…

— Конечно, именно ты встретишься, — иронизирует Кирилл.

— Ты что думаешь, в этих катакомбах они меня похоронят? — набрасывается на Беленького Чупрахин. — Ошибаешься. Дед мой три войны прошел. А я что, слабее? Думаю, что посильнее! Просто гитлеровцы еще не успели рассмотреть меня как следует, кто я есть. Повоюют — поймут, что такой парень им не по зубам, его нельзя ни согнуть, ни в огне сжечь, ни в катакомбах уморить. Так куда же я денусь! Нет, Кирилл, я буду жить и после войны, увижу и победу, и гибель фашистских скорпионов.

Чупрахин снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится на спину. Его взгляд устремлен в потолок. Там, вверху, когда-то было большое мокрое пятно, и оттуда падали капли воды. Ракушечник выплакал все свои слезы, и темное пятно исчезло, даже и следа от него не осталось. Когда же это было? Я начинаю вспоминать, но никак не могу припомнить точно день.

Мы с Алексеем идем вдоль центральной галереи. Свет плошки, рассекая темноту, освещает знакомые, исхоженные места. Замечаю провода. Держась за них, мы перемещались по катакомбам, поддерживали связь с боевыми постами, находили пути к амбразурам и бойницам. А вот вправо тянется провод в госпитальный отсек. Там когда-то Маша ухаживала за ранеными. Теперь в отсеке тишина, никто не просит утолить жажду, не слышно стонов. Отсек уснул глубоким подземным сном. Но он может заговорить, если проникнуть туда и осветить его стены. Когда-нибудь, возможно, так и произойдет, если тяжелые своды потолка, обрушившись, не похоронят навечно надписи на камнях.

Мы идем медленно, считая рассевшихся мелкими группами людей. Еще утром Кувалдин, после продолжительного совещания с политруком, приказал нам сосчитать оставшихся бойцов. Для чего все это потребовалось Егору, пока никто не знает. Нас никто не останавливает и не окликает.

— Я насчитал восемнадцать, — сообщаю Мухину.

— Я — пятнадцать, — отвечает Алексей.

Возвращаемся, проходя мимо первой могилы. Фанерный щит возвышается над холмиком так же, как в тот день, когда мы его поставили здесь. Свет от плошки выхватывает из темноты надпись:

«Подполковник Шатров Иван Маркелович — организатор обороны Аджимушкайских катакомб».

— Алеша, ты не знаешь, какое сегодня число? — спрашиваю я у Мухина.

— Пятнадцатое сентября…

Я думаю: «Неужели столько времени находимся под землей? Даже не верится, будто все это началось совсем недавно». А ведь вначале каждый день казался годом. Потом освоились и перестали замечать, как проходили сутки, недели, месяцы. Может быть, потому, что некогда было подумать о времени.

…Выслушав нас, Кувалдин ведет к политруку. Правдин, склонившись над картой, испещренной цветными карандашами, что-то рассматривает на ней.

— Тридцать девять человек, — сообщает ему Кувалдин, присаживаясь на край койки.

— Оружие, боеприпасы тоже учли? — отложив в сторону карту, спрашивает политрук.

— Мухтаров собрал сорок восемь гранат, есть и патроны к автоматам, — отвечает Егор.

— Помните песню про партизана Железняка? — осторожно спуская с кровати раненую ногу, поднимается Правдин. — Помните:

— Строй, Егор Петрович, полк, поговорим и решим. А сорок восемь гранат — не пустяк.

— Хорошо. Значит, так, как договорились?

— Да, Нам дорога каждая минута.

— Самбуров, Мухин, зовите сюда всех, — распоряжается Кувалдин и, вздохнув полной грудью, подает команду: — По-олк, выходи строиться!

Мы бежим в темноту, тормошим притихших бойцов:

— Выходи строиться! Выходи строиться!

Люди привыкли к различным командам, поэтому без лишних вопросов, без суеты поднимаются и идут к месту сбора. Остаются неподвижными лишь те, кто от истощения уже не может подняться.

Строй получился неровным, изломанным, многие бойцы не совсем твердо стоят на ногах, некоторые опираются на винтовки, и почти на каждом из нас изорванная одежда, лица усталые, серые, с заострившимися скулами. Политрук, привязав к ноге протез и опираясь на костыли, подходит к строю. Голова его белая, будто облитая молоком. Мухтаров, пододвинув к нему ящик, предлагает сесть. Правдин, взглянув на Али, говорит: