Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Выходила меня, сама ушла.

Весь день мы говорили о жизни, о делах, которые Маша и ее товарищи, оставшиеся здесь навечно, не успели совершить.

Тихо, словно невесомый, из-за камней выползает Мухтаров. Опершись на локоть, приподнимается, шепчет:

— Взорвали последнюю амбразуру. — И, помолчав немного, спрашивает: — Как ты думаешь, Гитлера повесят? — Али смотрит на меня, ожидая ответа.

— Повесят, — произношу и не узнаю своего голоса: слабый, тихий вздох, не больше.

— И я так думаю. Только после этого не забыли бы о наших катакомбах. Привести бы сейчас всех империалистов сюда, в подземелье, и носом бы их: «Смотрите, это дело рук ваших гитлеров…»

— Что будем делать? — спрашивает Беленький у политрука. — Все выходы взорваны, один остался…

— Что же мы? Совесть чиста, воинский долг не нарушили… Фашисты думают, что прижали нас в катакомбах. Нет! — восклицает Правдин. — Это мы их схватили за ноги. Рады бы они уйти отсюда, да не могут.

— Пи-ить, — стонет кто-то в стороне.

— Самбуров, напои, есть немного, — подает мне флягу Правдин.

— Товарищ политрук, у нас больше нет, оставьте у себя, — говорю шепотом.

— Берите, — настаивает он.

Со стороны еще не взорванного входа слышен хрип: сегодня утром гитлеровцы установили там репродуктор и сейчас вновь предложат нам сдаться.

— Русские солдаты! К вам обратится генерал Львов, — трещит репродуктор. — Кончайте свое безумие. Слушайте генерала Львова.

Против таких передач немцев у нас есть одно оружие — песня.

— Давай, Алешка! — просит Чупрахин. — Давай…

слабым голосом начинает Мухин. Подхватывают другие:

— Солдаты! Слышите меня? — летит со стороны выхода.

Дружно отвечаем:

Усталые и охрипшие, стоим, взявшись за руки.

— Я генерал Львов. Сообщаю вам: Крым полностью занят немцами. Красная Армия потерпела крах под Барвенковом, Лозовой и Ростовом. Ее части беспорядочно отходят к Сталинграду. Ваше сопротивление бессмысленно… Предлагаю…

— Сука-а-а! — Иван бежит к выходу.

— Стой! — приказывает Егор. — Куда ты?!

— Он у меня сейчас подавится, — не останавливаясь, отвечает Чупрахин.

— Сдал матрос, — замечает Беленький. — Ошалел…

— Замолчи! — одергивает Кирилла Мухин.

— …Вы получите полную свободу. Немцы вас не тронут. Они гарантируют вам жизни и возвращение к своим родным очагам, — продолжает вещать враг.

Скрипя зубами, пытается подняться политрук. Он застегивает фуфайку, поглубже натягивает шапку. Его бледное, осунувшееся лицо перекошено болью.

— Мухин, пой! — просит он.

— …Я знаю, у вас нет ни хлеба, ни воды. Вы погибаете голодной смертью. Во имя спасения слыши…

Раздается сильный треск, и репродуктор глохнет.

— Это Чупрахин! — догадывается кто-то из бойцов.

С грохотом разорвался снаряд. Осколки со звоном летят во все стороны, свинцовым дождем падают на камни.

Минуту молчим.

В детстве на берегу реки я как-то стоял у костра. Было это в половодье. Мелкие поленья сгорели дотла. Только одна головешка продолжала дышать, подернутая прозрачной серой пленкой. Вода все ближе и ближе подступает к очажку. Мне не хотелось, чтобы погас уголек: в нем столько было жизни. Вдруг налетел ветер, и головешка засветилась еще ярче. А мутная, пенящаяся вода так и не достигла своей жертвы. Угли мигали ярко до самого позднего вечера. И в этих вспышках огней чувствовалась необыкновенная сила жизни. «А ведь жар больших сердец сильней», — приходит на память строчка какого-то стихотворения. Я начинаю вспоминать, когда и в каком стихотворении вычитал эту строку.

— Иван! — кричит Кувалдин, прерывая мои мысли.

Из-за камней показывается Чупрахин. Даже издали заметно, как он возбужден.

— Как стукну булыжником — и здорово живешь: захлебнулся, подлец! — говорит он, садясь рядом с политруком. — Шум подняли, не понравилось. Генерал Львов! Врут все это они. Какой наш лев станет лобызаться с немецкой овчаркой?..

Достаю из кармана завернутый в бумагу окурок.

— Бери, — предлагаю Ивану и чувствую, как дрожит у него рука: видимо, нелегко ему было там, у входа.

Закурив, Чупрахин повторяет:

— Генерал Львов… Нашли дурачков, так и поверили им. И уже более спокойно говорит Кувалдину: — Ты уж, Егор Петрович, извини, что, не доложив тебе, помчался. Характер у меня такой: загорится в душе — не могу сдержать себя. А тут такое: «Ваше сопротивление бессмысленно». Учитель нашелся… Гад вонючий!.. — Он расстегивает ворот гимнастерки и продолжает: — Вырваться бы только из этого подземелья… Ох и бился бы я с ними! Такой жар в душе, столько ненависти накопилось, что сто лет жизни не остудят. Да-а, крепко они разозлили меня! — помолчав, говорит Иван. — А ведь до войны, например, у меня никакой злости не было на немцев. Не верите? Точно говорю. У нас в паровозном депо работал Эрлих. Человек как человек, дружбу с ним водил, на свадьбе у него гулял. И вдруг после войны придется с ним встретиться, а? Что будет?