Владимир Михайлов - В свой смертный час

Борис радостно захохотал. Его лицо тоже порозовело, глаза блестели, от усталости не осталось и следа.

— Так ему, барахольщику, и надо! — смеясь, сказал он. — Помнишь, как он орал: «Отоприте! Отоприте!»

— Задохнуться мог. Так все-таки нельзя…

— Так я же открыл дверь. Выпустил на свет божий.

— Ты не хотел выпускать… Я тебя уговорил.

— Мне барахольщиков не жалко, — сказал Андриевский. — А как он меня благодарил, что я его вызволил из землянки. Смех!

— Он потом долго доискивался, кто шашку подложил…

— Во кретин, — захохотал Андриевский. — Кто ж ему, дерьму такому, скажет!

— Ну ты уж к нему чересчур, — сказал Ларкин. — Каждый человек не так прост. Вот дурак, дурак, а никто по оврагу пройти немцам в тыл не догадался, а он догадался.

— Кто догадался?

— Коломытов. Кто же еще? Он на себя «тигров» отвлек, мы и погнали их. А ты не знал?

— Тебе кто сказал?

— В штабе бригады…

— Ну, майор! — засмеялся Андриевский. — Ну дает…

— Шесть «тигров» подбил. К звездочке представят…

Неожиданно на столе звонко зазвонил телефон.

Андриевский удивленно посмотрел на него и снял трубку. Мужской голос что-то поспешно говорил по-немецки.

— Ты что же, гад, мешаешь победителям спокойно пообедать? — закричал на него Борис.

Трубка замолчала. Потом растерянный голос что-то еще спросил.

— Ату его! Ату! — закричал весело Борис и повесил трубку.

— Зря, — сказал Ларкин. — Надо было объяснить, что завод занят русскими.

— Он и так это понял, — сказал Андриевский. — Разве они так с нашими людьми обращались? Как издевались, гады! Что же мы будем с ними теперь церемонии разводить?

— Зря, — повторил задумчиво Ларкин. — С гражданскими немцами надо аккуратно обращаться. Они должны по нашему обращению точно понимать, что мы не завоеватели какие-нибудь, не оккупанты. Мы пришли, чтобы принести им свободу и мирную жизнь.

— Ах, скажите! А я и не знал! Чего ты меня агитируешь! Что я политику не понимаю, что ли? Только мы ведь именно от немцев освобождаем другие народы. Мы от кого с тобой сегодня из концлагеря людей освобождали? Французов, чехов, поляков, еще всяких людей. От немцев. А немцев нам от кого освобождать? От самих себя?

— Ты не понимаешь от кого? Или притворяешься?

— От фашистов? Да они все сами фашисты. Это мы в начале войны все ждали, что немецкие трудящиеся против советских рабочих воевать не будут. Все они фашисты…

— Все? И антифашисты? И женщины? И дети?

— Ну этих немцев я буду освобождать. Об чем говорить! Я женщин и детей, Ванюха, очень жалею. Для них война хуже чем для всех. Она не разбирает кто прав, кто виноват. Вон даже таким бугаям, как мы с тобой, и то достается. Сколько раз нас с тобой сегодня убить хотели?

— Да, сегодня работы много было. У меня, правду сказать, до сих пор от боя в ушах звон стоит и все кости ломит.

— Зато после такой работенки отдыхаем с тобой сейчас, как короли. Сделал дело — гуляй смело, как моя мама говорила. Люблю после хорошей работы хорошо отдыхать.

Его обнаженную кожу приятно обтекал воздух, мышцы покойно расслабились, и на душе было легко и радостно. Он развалился в кресле, вытянул ноги, полузакрыл глаза.

— Как думаешь: мне три недели дадут на поездку в Москву? — спросил Андриевский лениво.

— Должны дать, — подумав, ответил Ларкин. — Может, и месяц дадут.

— А когда?

— Сейчас, скорей всего, на переформировку пойдем. Оттуда и поедешь.

— Мама, — сказал Борис. — Таня… Танек мой… Вот мы с ней идем по Остоженке…

— Таня у тебя хорошая девушка. Красивая…

— Ах, Танька, Танька, — сказал Борис. — За что я ее так люблю? Я ее так люблю, что и сказать нельзя.

От этого признания Андриевскому сразу стало как-то нехорошо, ему захотелось, чтобы Ванька скорее забыл о его сентиментальности, захотелось двигаться, снова чувствовать свое сильное тело. Он вскочил с места и, огибая стол, пошел к Ларкину.

— Давай, Ванюха, кто кого?

— Неохота, — сказал Ларкин.

Но Андриевский был уже возле него. Они уперлись локтями в стол, сцепились ладонями и начали напряженно гнуть друг другу руки. Молча, серьезно, сосредоточенно шла их борьба. Под кожей у Андриевского играли мускулы. Шея Ларкина надулась и покраснела. Оба задышали тяжело и прерывисто. Сцепленные руки, вздрагивая, клонились то в ту, то в другую сторону, снова выравнивались, снова отклонялись от строго вертикального положения. Потом рука Андриевского начала медленное движение к столу…

— Ох и здоров ты, дьявол, — сказал Борис восхищенно.