Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Нормально? — удивленно восклицаю я. — Почему же такое противоестественное для женщины состояние вы называете нормальным?

— Не понимаете почему? — в свою очередь недоверчиво спрашивает Лариса Павловна. — Смотрите на это фото. Сколько в нашем классе было мальчиков? Раз, два, три, четыре… Тринадцать. С войны вернулись трое. Считаем девочек. Раз, два, три… Шестнадцать. Значит, тринадцати нашим девушкам из-за войны не за кого было выйти замуж, не от кого иметь детей. Женщины постарше нас стали вдовами, потому что у них убили мужей. А мы женами стать не успели. Мы, будучи невестами, стали сразу вдовами. Мы — невесты-вдовы. Нам не за кого выходить замуж.

Она поднимает глаза и поверх головы бросает быстрый взгляд на большой портрет, установленный на красной высокой тумбе. После этого мне кажется совсем уж бестактным продолжать этот разговор, но все же я осторожно говорю:

— Однако ведь многие девушки все же как-то устроили свою жизнь…

Тут Лариса Павловна неожиданно смеется:

— Вы на меня намекаете? Верно. Я замужем. К тому же не в первый раз. Только не в том дело, не в арифметике. Все равно мы с Таней обе невесты-вдовы.

Я молчу, и Лариса Павловна, после небольшой паузы, объясняет:

— Мы с ней очень разные по характеру. Почти антиподы. Поэтому у нас разная жизнь. А судьба у нас одна. Не понимаете? Тогда хотите — я расскажу вам о себе? Мне самой этого хочется. Рассказывать о своей жизни всегда трудно, но это же самопознание. Иногда очень хочется рассказать, чтобы понять самой то, чего не можешь никак понять. Идемте, сядем.

В «Комнате боевой славы» сидеть не положено, и поэтому здесь нет ни одного стула. Но Лариса Павловна находит решение проблемы. Мы идем к окну и располагаемся на высоком подоконнике, из тех, на которых так любят сидеть, болтая ногами, школьники, когда хотят отъединиться от шумной коридорной толпы для «интимного» разговора.

— Можно, я запишу наш разговор? — искательно спрашиваю я, доставая из кармана небольшой журналистский диктофон. — Вы не бойтесь — это просто чтобы мне чего не забыть…

— Пишите. Я ничего не боюсь, — храбро говорит она, поглядывая опасливо на таинственный аппарат.

Я включаю «запись». Как почти все люди, чья речь фиксируется на пленку, Лариса Павловна поначалу говорит несколько скованно, по-книжному, но постепенно забывает о диктофоне, забывает о правилах лексики и грамматики, возникает тот обычный живой разговорный язык, который восполняет сумбурность, недосказанность, неаккуратность речи жестом, интонацией, чувством. Вот эта магнитофонная запись:

«Во время войны я работала на заводе. А в сорок шестом году поступила учиться в институт. Изучала французский язык. Когда я была уже на третьем курсе, у нас в группе появился новый студент. Он приехал из Франции. Репатриант. Его родители уехали из России еще до революции, а он родился в Париже и по-русски говорил плохо. Его звали Жан, он называл себя Климент в честь Ворошилова. Ему поначалу у нас очень трудно было. Он не знал наших порядков. Не мог подработать денег — ему трудно было получить переводы. У него возникла полная апатия к жизни. Так получилось, что я ему начала помогать. Помогала ему найти работу, духовно поддерживала. И объясняла ему: «Как ты не понимаешь? У нас же только что война закончилась». Много таких разговоров с ним было. В общем, я оказалась единственным человеком в Союзе, к которому он мог прилепиться. И он привык ко мне. Однажды в институте меня разыскал его товарищ по комнате и говорит: «Поезжай скорее в общежитие. Там Климент собирается покончить с собой!» Я приехала к нему. Он весь обросший, возмущается, что ему нигде в аптеках не дают мышьяку, что нигде пистолета не может купить. Говорит: «Если ты не выйдешь за меня замуж, я все равно жить не буду». Я пришла в партбюро, говорю: «Вот такое дело». Они говорят: «Мы не можем заставить тебя выйти замуж». А потом думаю: «Ну чего я? Бориса все равно нет: не помнит он обо мне. Где он скрывается?» Недаром Мария Васильевна говорила мне: «Это твое сердце не хочет согласиться. Это твое чувство не хочет согласиться». Однажды мы с этим Климентом шли мимо загса. Он говорит: «Зайдем?» — «Ну зайдем». Не знаю. У меня после смерти Бориса какое-то отупение было, какое-то чувство… А тут мне этого Климента жалко стало. Да и жизнь свою как-то надо устроить. Он очень хорошо ко мне относился. Над нами все смеялись: «Ну цирк. Прямо ходячий цирк шапито». У нас были какие-то детские отношения. Мы за ручку ходили: он все около меня как за бабкину юбку держался. Боялся на шаг отойти. Вот мой первый брак. Какой-то номер вставной. Какая-то реприза. Мы чудные какие-то ходили. Это не муж и жена. У меня скорее какое-то доброе чувство. Он ко мне тоже очень хорошо относился. Но не те отношения, которые делают семью. Я вам расскажу один маленький эпизод. Мы получали стипендию, по-нынешнему двадцать рублей. Ну что на двадцать рублей можно было купить? Конечно, ничего. Я двадцать рублей. Он двадцать рублей. Мы складывали эти деньги. А он к тому времени уже зарабатывал переводами очень много. Мог шестьдесят рублей в день заработать. И вот я как-то заболела. Нужно было купить мне сухарей. Какие-то эти — не комиссионные тогда были, как их тогда называли? — ах, коммерческие магазины. Он принес мне небольшой пакетик и говорит: «Вот тебе сухари. Но это я тебе дарю. Это не из той суммы, что я тебе даю со стипендии. Это мой подарок». Ну, может, это зарубежная такая психология. Но я этого не понимаю. Вот такие вещи, которые… Теперь, когда я повзрослела, я могу поверить, что он ко мне очень хорошо относился. А тогда я просто не понимала. Знаете, я тогда думала: «Как же так? Это ужасно!» Такие вещи вот. Однажды я уехала в студенческий лагерь. В палатках жили. За Истрой где-то, в лесу. Еще мины рвались — это в 48-м году было. Еще, говорили, в лесу бродят какие-то сбежавшие заключенные. Впрочем, это сейчас не играет роли. А Жан остался в Москве. И вот я получаю телеграмму от него. Я бегу лесом девять километров, чтобы позвонить ему по телефону. Страшно было. Думала, что-то случилось. Он подошел к телефону, говорит: «Приезжай». — «А что случилось?» — «Ничего». — «Я не могу. Дай мне немножечко здесь побыть». Мне было там хорошо: все свои ребята и девчонки. Тогда на другой день он сам приехал. Нашел меня: «Пойдем в лес». — «Пошли». — «Я, говорит, буду тебя убивать». — «Почему? За что?» — «Ты не приехала, когда я велел». Вот такие вещи. Ну мне дико это. Дико. Мне смешно. Мне чуждо все это. А ведь я посмотрела на его лицо — это не просто, это не шутка. Он весь зеленый. Он весь знаете такой. У него очень красивое лицо, очень красивое лицо. Если нам с вами придется еще увидеться, я, может быть, принесу даже, где-то у меня фотографии есть. Но второй муж у меня все уничтожил. Вот такой был цирк — мое первое замужество. В институте за мной многие ребята ухаживали. Помню, был один парень. Он получал такую же стипендию и маленькую пенсию, потому что у него было ранение в руку, в общем, он был без руки. Так он и еще один парень, который тоже пришел с войны без руки, они позвали меня и еще одну девочку. Ну сколько они имели денег? Ну сорок рублей, может быть, получали. Они купили нам пирожные. А пирожные тогда стоили тридцать пять рублей в коммерческом магазине. Они нас просто пригласили Май встречать. Этот парень — он всем в институте нравился. Он был прямо какой-то необыкновенный, а мне страшно было: я не гожусь ему никак. Потому что я и грубее гораздо. И вообще у меня нет того, что такому человеку нужно. А он как раз почему-то считал, что я очень ему подхожу. Не знаю почему. У нас с ним, конечно, ничего не было. Я им просто помогала лекции переписывать. У одного руки нет, у другого — руки нет. Я раз зашла к ним в комнату — у меня был свой ключ, они мне дали, они очень любили, когда я приходила. И вот раз я открыла своим ключом дверь и смотрю: Юра — у него правой руки нет — он стоит… лежит рыба на стуле, он ногой ее придавил и зубами ее рвет. Он еще не привык, что у него руки нет. Ох! (Шепотом.) Ой, смотреть было так страшно! Знаете, я стояла и не могла просто… Это очень страшно было видеть. (И тут же весело.) Он очень хорошо ко мне относился. Могу даже показать вам открытки, которые он мне присылает до сих пор. (Со смехом.) «Моя юность» — он меня называет. А к мужу у меня настоящего чувства не было. Так, материнское не материнское — старшей сестры, что ли, чувство было. Потом он уже акклиматизировался. Я ему уже стала не нужна. Детей он не хотел. Да и ни к чему нам дети были. А вскорости он решил уехать обратно во Францию. Но я, конечно, отказалась с ним ехать. Развелись. Кончила институт. Стала работать в школе. И, конечно, хотела семью завести. Но все что-то мешало. Мне и сейчас это мешает. Борис и сейчас стоит перед глазами. Ведь я замуж вышла как бы назло ему. Зло меня взяло. «Ах, он где-то ходит по земле, где-то живет, не хочет о себе давать никаких сигналов». Я невольно его со всеми сравнивала. И до сих пор сравниваю. Встречу нового поклонника, сначала думаю: «Хороший парень, забуду я Бориса, не буду больше думать о нем». А потом — не могу. Я иногда даже не сознавала, что именно Борис стоит между нами. Сколько-то мы дружим с парнем, а потом я не могу. Автоматически уже это выработалось. У нас в квартире был сосед. Он тоже в нашей школе учился, но был гораздо старше. Он, по-моему, даже в финскую участвовал. Он мне писал с фронта, что очень хочет жениться на мне и «можно ли я буду писать тебе «заочный муж». Ну пусть пишет. Тем более на фронте: когда еще мы увидимся — не увидимся. А потом слово «заочный» пропало и он стал подписываться «муж». Хотя никаких отношений у нас тоже не было. Абсолютно никаких. Просто подпись «муж», «твой муж» им давала силу какую-то, они чувствовали, что у них кто-то есть, с кем-то они связаны. Но когда он вернулся и дело дошло до брака, я, конечно, отказалась, говорю: «Я не могу». А он: «Бориса до сих пор помнишь? Вот почему ружье не стреляет». Это его были слова, этого парня. Еще была у меня любовная история. Ну если можно так назвать. Один студент влюбился, предлагал выйти за него замуж. Я ему говорю: «Я же на семь лет старше». А он: «Ну и что?» Я, конечно, посмеялась. Он обиделся. А тут в прошлом году случайно встречаю его на улице и говорю: «Ну, Олег, ты бы теперь женился на мне?» Молчит. Надулся. Потом в меня влюблен был один артист. Он начал спиваться. Это была очень тонкая душа. Тоже как ребенок был. Он внешне был немножко похож на Бориса. И я как-то оживилась. Но я все-таки не умалишенная. Я же понимаю, что все это невозможно. И не нужно это абсолютно. После того как Борис погиб, у меня при любой встрече возникает чувство, что все это не нужно, все лишено смысла, ни к чему не приведет. Все равно ничего не получится: раз это не Борис — ничего не получится. Ну понравился человек. Неделю. Две. Месяц. А потом уже не можешь с ним. Кроме того, что мы знакомы с человеком, я ему ничего не могу дать. А второй муж? Ну что сказать? Годы проходят. Ребенка я хотела, как любая женщина. А тут еще такое дело: я осталась без работы, потому что сократили в Москве учителей французского языка. Уехать в другой город я не могла: у меня болела мама. Полгода я ходила, искала работу. Потом пришла в одну библиотеку и увидела нашу бывшую студентку. Она говорит: «Ты чего здесь?» Я говорю: «Ты знаешь, я не найду нигде работу». — «Я, говорит, сейчас все устрою. Правда, у нас очень маленькие ставки». И на шестьдесят два рубля меня устроила. Я стала там работать. И там я познакомилась с очень приятной женщиной, библиографом, с которой мы сидели в одной комнате. Мы с ней сошлись очень. У нее мама была музыкальный работник в детских яслях при одном министерстве. А там была еще воспитательница, которая была знакома с моим этим будущим мужем, — он в том же министерстве занимал большую должность. И она говорит матери моей подруги: «Лидия Михайловна, у меня есть один хороший мужчина для Лары. Давайте их познакомим». Ну мы познакомились. А мама лежит два года, не поднимаясь. Я думаю: «Если мне так говорят, что он хороший человек, и он сам уверяет меня, что любит безумно, то хоть он и старше лет на двенадцать, ну и что? Пусть мы поженимся в конце концов». Он настаивает: «Ну как? Когда же решишь?» Я говорю: «Я вроде согласна, у меня нет никаких…» Знаете, вот так вот говоришь чего-то… Он с женой первой развелся давно. Мужчина крепкий, здоровый, неглупый. Он и сейчас, уже после инфаркта, крепко работает. И мы расписались. Думаю, вдруг что-нибудь со мной случится — что с мамой будет? Да и свою жизнь надо устраивать. Тридцать пять лет мне уже было. Надо как-то жить. Если ему не повезло в первом браке, может, теперь нам будет так, как надо. Я вообще не люблю копаться в мыслях. Думаю, ну почему он должен быть плохим человеком? И действительно у нас все с ним очень хорошо. Когда я ходила беременная, он меня на руках переносил через лужи. Он не давал мне ступить. Мы и теперь живем хорошо. Большая квартира. Хорошо обеспечены материально. Я преподаю в институте. Он по-прежнему на крупной работе с большой зарплатой. Дочка у нас растет. Чего еще надо? А я не могу забыть, что, когда он меня еще на руках носил, идем мы однажды мимо гостиницы «Москва», и он каких-то приятелей встретил. Поздоровались и прошли. Тогда он мне говорит: «Вот теперь скажут: беременную какую-то подхватил!» Ну что особенного, кажется? А я, помню, от злости чуть тут же не разродилась. Раздражал он меня. Может, все это несправедливо. Что сделаешь. Беременность у меня была тяжелая: токсикоз был и так далее. Понятно: меня позднородящей называли. На тридцать седьмом году только рожать пришлось. Ну он, как положено, волновался. Записочки писал: «Приедешь домой с ребенком — буду встречать с оркестром». Привез меня из роддома часов в шесть вечера и говорит: «Мне надо на работу. Сегодня начальство будет долго работать». И уехал. Тут уж я не просто… А задумалась. Поняла, что общности у нас нету. У нас на все разные взгляды, мы воспринимаем даже все иначе. И мораль у нас разная. Но живем мы хорошо. Он очень дочку любит. И купал ее. И кормил из соски. У меня характер легкий. Я злиться долго не умею. Зла помнить не умею. Конечно, каждому хочется быть счастливым. Встречалось на пути немало людей. Но все не то. Не то. Так любви никогда и не было. Чем я восполняла — это театром. И кино. Еще после первого мужа я влюбилась по-страшному в Раджа Капура, в «Бродягу», я двадцать один раз смотрела. Я уже преподавала в школе и бегала в кино, как девчонка. Этим, наверно, заполняла сердце. Бегала в Большой театр. На Козловского, на Лемешева. Там еще другие были артисты. Опера где-нибудь. Симфонические… «Реквием», например… Или что-нибудь, что мне нравилось. Я сидела и отдавалась этому. И увлеклась очень французским языком. Преподавание — для меня всем стало. Здесь я себя нашла. Мой муж — хороший человек. А чувство такое у меня, что не мой это человек, другой, не как наши ребята в школе, не такой, как Борис. Другой. Чужой. Эти люди из другого мира, не того, к которому я привыкла с детства. С ребятами у нас другие все-таки отношения. Как-то все попроще, пооткровеннее. Вот Борис часто грубый был. Но я всегда понимала его грубость. Она была какая-то своя. Я хоть и обижалась, но внутри понимала, что грубость эта напускная, мальчишеская. Мы отлично все видели и не обращали особого внимания. Для меня же в его поведении ясно как стеклышко, а другие люди и ведут себя лучше, вежливее, даже добрее, а что-то я в них не до конца понимаю. Вроде этих сухарей моего первого мужа — такие вещи меня буквально ошарашивают. Очевидно, я всех невольно приравнивала к нашему классу, к Борису. Несмотря на то что он меня очень сильно оскорбил. Дурак такой. Прислал с фронта письмо, после того как мы в последний его приезд поссорились. Вот полюбуйтесь. (Она достает из сумочки письмо-треугольник. Разворачивает и читает.) «24.6.44. Дорогая Лара! Ты, наверное, удивляешься, что я тебе пишу. Сейчас ты, конечно, поймешь, почему я тебе пишу. Короче говоря, с тобой хочет познакомиться один мой друг по оружию. Он видел твою фотокарточку и страстно хочет с тобой иметь переписку. Между прочим, он трижды орденоносец. Ты, конечно, когда будешь писать ему, и меня не забудешь: передашь поцелуй и привет. С приветом, Борис». Мне до сих пор ужасно обидно. Даже иногда заплакать хочется. Он ни черта не понимал. Бабушка же не разрешила, а я хотя годами была не так уж молода, но воспитанием не могла ослушаться бабушку… Ну, а ему быстрее всё это нужно было. Но я понимала, что и в самом деле он в любой момент снова на фронт мог уехать. И получается, что, в конечном счете, мы хоть сердились, а все понимали друг друга. Например, наши мальчишки могли при девочках что угодно ляпнуть. А вместе с тем мы знали, что они до смешного ценят девичью скромность. Помню, уже война началась, Боря ждал повестку — и мы однажды встретились под часами, там, где теперь Институт международных отношений, на Крымской площади. Мне надо было идти к зубному врачу на Серпуховку. Ну он пошел со мной. У меня было маркизетовое платье новое, такое красивое, мне мама к выпускному сшила. Оно такое клешиком было. И мы только немного прошли по мосту — ветер подул и этот клеш раздулся. Какой-то мужчина сказал что-то про ноги про мои или чего-то еще, не знаю уже. Только я вижу, как Борька этого мужчину схватил. Тот говорит: «Ты что, дурак?» Или как-то, я уж сейчас не помню. В общем, они чуть не подрались. Я Бориса увела с трудом, а тут он на меня. «Я-то, говорю, при чем здесь? Ветер…» — «Нет, ты нарочно…» Начал меня ругать, что я должна быть скромная. Такой защитник морали! Ему надо было, чтобы девушка скромная была. Он не любил, чтобы девушка красилась, делала себе маникюр…»