Владимир Михайлов - В свой смертный час

Мягко откинув доску, Лариса Павловна, чуть привстав, с некоторым затруднением вылезает из тесноватой теперь для нее школьной парты, поправляет одним движением, очень женским, подол, как бы отряхнув с него крошки, и еще раз оглядывает по кругу пустой класс.

— Пойдемте, я вам лучше покажу «Комнату боевой славы», — говорит она любезным тоном хозяйки дома, предлагающей званому гостю попробовать более вкусное блюдо, чем то, которое, вопреки ожиданию, не произвело на него сильного впечатления.

Мы спускаемся по лестнице вниз, и по дороге Лариса Павловна объясняет мне, что мы идем в новое здание, которое совсем недавно пристроили к школе, в котором расположился физкультурный зал, комнаты для внеклассной работы, «продленка». На втором этаже мы сворачиваем в узкий темноватый коридор, и Лариса Павловна большим ключом отпирает нужную дверь.

При входе в «Комнату боевой славы» поначалу кажется, что она создана для почитания памяти одного человека. Впечатление возникает, наверное, оттого, что прямо напротив двери находится глухая — без окон — и почти пустая стена, которая напоминает своей торжественностью алтарь: в обоих углах — склоненные пионерские знамена, посредине — высокая, драпированная красной материей, тумба, на которой установлен большой портрет воина Советской Армии. До размеров портрета увеличена одна из немногих военных фотография Бориса Андриевского, может быть даже единственная «парадная» фотография, сделанная к тому же профессиональным мастером. Скорее всего ее делали для первого офицерского удостоверения, после окончания училища, потому что на Борисе все обмундирование новенькое, ненадеванное. Новенькая шапка-ушанка, сдвинутая чуть вперед и набекрень, но так, чтобы звездочка оставалась точно по линии носа. Широкие отвороты новенькой офицерской шинели с новенькими погонами. На молодом лице брови слегка и неумело нахмурены для командирской суровости, но в глазах, одновременно наивных и звероватых, горделивое удовольствие, а на по-детски припухлых губах чуть заметная улыбка.

Однако дальнейший осмотр по-музейному оформленных стен этой комнаты обнаруживает, что вся экспозиция посвящена славному боевому пути, который прошла по дорогам Отечественной войны танковая бригада полковника Макарова. На больших стендах — фотографии, схемы, карты; под стеклянными витринами — модель «тридцатьчетверки», подаренная школе рабочими Челябинского завода, гильза от снаряда 85-миллиметровой танковой пушки и другие реликвии войны. Экспонатов, прямо связанных с жизнью Бориса Андриевского, здесь не найдешь. Нет ни одного документа его фронтовой жизни. Нет документов школьных лет. Ни тетрадей, ни дневников, ни классных журналов. О том, что он был когда-то школьником, можно узнать лишь по стандартной фотографии, на которой запечатлены ученики десятого класса, после окончания школы. В центре — учительница, вокруг нее лежат, сидят, стоят неказисто одетые мальчики и девочки. Лица на фотографии мелкие, но у подростка, который стоит в последнем ряду, одетого в серенький, перелицованный — нагрудный карманчик находится справа — пиджачок, можно все же уловить сходство с большим портретом воина, установленным на центральной стене. Только, пожалуй, на групповой фотографии у него еще очевиднее наивность взгляда, еще округлен детская припухлость черт.

— А вот эта девочка — Таня, — показывает мне Лариса Павловна. — Рядом со мной сидит…

Я легко узнаю Татьяну Николаевну: как ни странно, она мало изменилась за долгие годы. У девочки на фотографии очень сдержанный, даже немного отчужденный вид. Лариса Павловна изменилась гораздо сильнее.

— Вы часто видите Татьяну Николаевну? — осторожно спрашиваю я.

— Давно не видела. У нас класс очень дружный — мы каждый год все вместе собираемся. Но Таня на эти встречи не ходит. Мария Васильевна тоже удивляется и даже обижается, что Таня и к ним не ходит, как-то сторонится их. Иногда люди очень хорошие, а наружу показывают свой характер совершенно не так, противоположные черты показывают. Мы Танину натуру знаем: она всегда молчит, все в себе переживает и иначе не может. Она человек не такой легкомысленный, как, например, я. У нее нет легкого отношения к людям. У нее — раз и навсегда. Хотя я, наверное, не такая уж легкомысленная, коли до сих пор не могу забыть всего этого, не могу забыть Бориса. Помню, увидела я фотографию поэта Ваншенкина, и мне показалось, что он на Бориса похож. А когда училась в университете марксизма-ленинизма — вышел один лектор, а у него волосы такие, как у Бориса, — и я уже не могу. Со мной рядом сидели люди: «Что с тобой? Как появляется этот лектор — ты сама не своя». А его называли сердцегрызом. Действительно очень обаятельный человек. Хотели меня с ним познакомить, силой тащили, а у меня ноги не идут. Почему? Потому что он немножко напоминал Бориса: и волосы, и какая-то манера держаться свободно. И мне от этого было просто дурно. Я же уже взрослый человек была. Вот вам и легкомысленность, вот вам и просто — ах, школьная дружба, детская игра в любовь. Прошло ведь много лет. Много! Понимаете? А до сих пор у меня такие заскоки. И не жалею о них, наверное, вот что самое удивительное. А Таня? Она, когда узнала о смерти Бориса, так переживала, что заболела тяжело, слегла, в больницу попала. Внешне она, конечно, давно как бы оправилась, как будто даже веселая стала. Например, несколько лет назад я ее прямо-таки силком вытащила на встречу наших одноклассников. Вообще-то у нас у всех нет настоящей интеллигентности в отношении друг к другу. Все-таки у нас грубоватые чувства. У всех наших ребят. Ну мы же все из простых семей. Моя мама, например, полуграмотная женщина. Работала швеей. До революции здесь, в Москве, знаменитая мастерская была, Ковалева кажется, где графиням шили: моя мама там еще девочкой училась ремеслу. Бабушка — та совсем: один класс, как она говорила. В революцию маме было семнадцать лет, и на ней женился мой отец, он был красноармеец — крестьянский парень. Он уже после революции получил военное образование — был военным моряком. Но он еще до войны погиб. У всех наших ребят среди родителей нет интеллигенции. Мы добились всего только образованием. Все получили образование, а внутреннего воспитания у нас нет. Никто нам интеллигентности не мог передать. Тонкостям души нас никто не учил. Это нужно с малого детства, с раннего возраста. Но, несмотря на это, когда наш класс собирается, у нас такой порядок, что мы никогда не расспрашиваем друг друга о личной жизни. Кто хочет, сам расскажет. У нас так заведено, что как сядем за стол, по кругу каждый рассказывает о себе что хочет. Один наш мальчик, например, теперь главный охотовед на Севере, приезжает в Москву раз в три года в отпуск, всегда к нашей встрече, — он рассказывает, как подвигается его борьба, чтобы не исчезали там рыба, звери. Выкладки всякие делает нам. Говорит о жене, о детях. А Таня, когда я ее в тот раз к нам вытащила, о работе своей рассказала. Вообще-то она была очень довольна и весела. Даже «русского» вприсядку отплясывала с нами. Потом говорит мне: «Ой, как хорошо все-таки со своими. Я теперь буду обязательно на наши встречи приходить». Я говорю: «Танька, ты должна обязательно с нами быть». И мы с ней так поговорили хорошо, вспомнили старое. А больше она ни разу не пришла. Мы ее каждый раз зовем, она подходит к телефону, обещает, но не приходит. И по телефону мне обещала позвонить. Но ни разу не позвонила. Ни мне, ни кому другому из наших. Почему — не знаю. Может, она о Борисе не хочет вспоминать? Или ей неудобно, что у нее в школе были такие отношения с ним — незаконные? Мне Борина мама рассказывала, что сразу после войны она и Таня пытались оформить их брак с Борисом. Ничего не вышло — им не разрешили. Ну и что из этого? У Лены Орефьевой тоже еще в школе были такие отношения с нашим одноклассником. У нее сын растет от него. В сорок втором году — родила. У них еще в школе были интимные отношения. Но Лена абсолютно к этому относится нормально, всегда со всеми нами встречается. А ее парень, Сева, хороший парень, тоже погиб на войне. Она молодец. Сына хорошо воспитала. Чего же стесняться? Мне бы очень хотелось знать подробно, как Таня и что. Я с ее мамой недавно на улице случайно встретилась, но она не хотела почему-то о Тане ничего рассказывать. Просила меня к ним зайти: «Ты обязательно зайди. Мы с тобой поговорим». Она, наверно, была очень озабочена, что у Тани нет личной жизни. Но я почему-то не пошла. Может, Тане в самом деле неудобно, что у нее нет мужа, детей, что она по-прежнему живет с мамой и с отчимом? Но ведь это нормально!