Владимир Михайлов - В свой смертный час

Я открываю тетрадь на нужном месте и читаю:

«16 декабря 1943 года. Четверг.

В 10 часов вечера собирали маму на трудфронт. В комнате целый трамтарарам. Бывает беспорядок, но это более того. Вдруг два звонка. Иду открывать. «Кто?» — «Скажите, Лара дома?» Господи! Ведь голос-то, голос-то чей? Борькин. Хриплый. Но ведь он это он, а я это я — всегда и везде его узнаю. Я была одета так, что не могла открыть дверь сразу. «Минутку». Скорей привела себя в порядок. Иду. Сколько надо было сделать усилий, чтобы сохранить спокойствие. Открыла дверь. Стоит Танька. Я говорю: «А… Таня». Вошел Борис. Я подаю ему руку, делая спокойный вид. «Здравствуй, здравствуй». Он хотел меня поцеловать, но я сделала вид, что не заметила этого. В комнату они не пошли (за что мне была прочитана мамой нотация). Сговорились (именно сговорились) на два часа 17 декабря.

18 декабря 1943 года.

Суббота. Не помню ничего, что было той ночью со мной, что передумала. Он все такой же. Карточка моя (где я с косами) цела у него. Сказал, что хранит ее в армии два с половиной года, что, когда идет в бой, смотрит на нее, что любит меня, и еще, и еще. И все в присутствии Тани! Просто уму непостижимо! С Таней у него, по-видимому, все те же отношения. Тогда зачем нас так унижать и самому так вести себя? Что он меня любит, я всем существом ощущаю. Но почему он от Тани — никуда и почему она все это терпит? Я делаю все, что могу, чтобы смягчить все это, но я тоже люблю его больше всех. Я и так слишком долго позволяла всем вмешиваться в наши отношения. Губила все сама. Люблю его, только его, и пусть что будет. Он не пришел 17-го. Я пошла к нему часов в 5. У него была Таня — в его тапочках. Борис был очень рад мне, сказал, что узнает мой стук. Отпустил какие-то грубости Тане, и она ушла. Как нам вместе хорошо! Только он в армии еще более груб стал. Нет, это так, напускное. И чего он передо мной хорохорится? Будь он самим собой — все было бы лучше. А так он меня иногда пугает, и я не верю ему, и поэтому у нас такая неразбериха в отношениях.

Сегодня была у него в 2 часа. Хорошо или плохо, не знаю. Помог даже снять пальто. И опять спрашивал, люблю ли я его, помнила ли это время. Я сказала, что нет, конечно шутя. Разве я могла подумать разлюбить его, а не то чтобы не помнить? Но моя шутка сначала произвела на него впечатление. А потом поверил в обратное и повеселел. А когда я сказала, что любила, люблю и жду только его одного, то он сразу потребовал доказательств. Ну, прямо-таки горе с ним! Я не знаю, что мне делать. Он вопит, что я не люблю его, если не соглашаюсь стать его женой (какой захочу — законной или нет). Не знаю, что меня все время останавливает сказать «да». Ведь это мечта моей жизни. Потом он подумал, что я ему изменяла. Вот чудак! Неужели я поменяю его на кого-нибудь! Первый поцелуй — его. Так, значит, я вся должна быть его. Он сказал, что Таню он не любит, а меня любит (какое счастье!). Но не знаю, верить ему или нет. Я не могу ему не верить, не хочу не верить. Я так хочу, чтобы он меня любил! Спросил, хочу ли я быть его женой. Ну, конечно, но только не сейчас… «А потом?» (Это, очевидно, он имеет в виду после войны.) Я ответила, что всегда только с ним. Он был удовлетворен этим ответом. Неужели это он серьезно? Просил, чтобы я его поцеловала. Был так мил со мной! Потом произнес такое слово, что я рассердилась. Тогда он схватил меня за шею и, смотря в глаза, говорил: «Ну что ты, Ларка! Ну брось!» И целовал, целовал. (И так каждый раз, когда я обижалась на него.)

Все погибло! Все пропало! Не смогу я больше так жить. Или к Борьке в часть попрошусь, на фронт. Только в танковой части можно ли мне? Он любит меня! Но почему он мне не писал, а писал Тане? Он так и не сказал. Но мы договорились, что завтра мы решим нашу судьбу. Он придет ко мне вечером и останется ночевать. Я сказала, что должна поговорить со своими. Он согласился, но сказал: «Смотри же — до завтра. Ты будешь моей, а я твоим на всю жизнь. Только без обмана — или завтра, или никогда». Никогда. Какое страшное слово. Нет, конечно, оно не подходит нам. Это слово не наше. Навсегда — наше слово. Не может быть, чтобы он привел в исполнение свою угрозу. Он знает, что я его люблю, что без него нет для меня жизни. Кого бы я ни встретила, я тотчас примеряю на Бориса. Но прежде, чем решиться на самое…»

Здесь кончается не только эта запись, но и записи вообще. Дальше в дневнике следуют чистые страницы.

— Больше я дневник не вела, — объясняет мне Лариса Павловна. — Не могла записать то, что случилось на следующий день. Он пришел к двенадцати часам ночи и говорит: «Ну вот и я. Раньше не мог. Остаюсь у тебя, как у жены». Я сидела рисовала, я любила тогда рисовать. «Ладно, говорю. Я тогда пойду спрошу бабушку». Но я знаю характер бабушки моей. Недаром ее прокурором прозвали. Она всегда решала все семейные дела и отношения. Бабушка и мама были настроены против Бориса. Они, думаю, чувствовали, что здесь что-то не так. Хотя все было так. Я не позволяла ничего себе. Не знаю. Может быть, недостаточно чувств было к Борису. Не знаю. Но тут я вышла в соседнюю комнату и сказала бабушке: «Пришел Боря. Он у нас останется. Можно?» Я боялась: бабушка есть бабушка. А она мне сказала, что без мамы решать ничего не будет. «Прошу тебя, ничего этого не делай, чтобы не было скандала, чтобы я чего-нибудь вам не сделала, что вам стыдно будет…» Ну я вернулась в свою комнату. «Боря, говорю, бабушка не разрешает». Вышло все это неумело, у меня не было никогда такого опыта. А он разозлился ужасно. Вскочил со стула: «Ты меня обманула. Больше мы с тобой не увидимся». Телогрейку на плечи, шапку в руки и бежать из квартиры. Я за ним. А была зима. Холодно. А я бегу по улице в тапочках на босу ногу, в халатике. Несколько метров от парадного пробежала. Он никак не останавливался. Я кричу: «Боря, ну давай же все-таки поговорим». Наконец он вернулся, подошел ко мне. Обнял меня. Очень крепко обнял. И сказал: «Даю тебе честное слово — я тебе писать не буду. Ты меня обманула, и между нами все кончено. Не жди меня. Никто меня не ждите — ни та, ни другая». Я как стояла, раздетая совершенно, так и осталась. А он ушел. Я слышала скрип его сапог. Долго я стояла. Потом, наверно, поняла, что замерзаю, пошла домой. Я хотела покончить с собой. Но как? Я не знала, как это сделать. И вот так у меня до сих пор это чувство, что он где-то скрывается, как он мне обещал это. Я никак не верила, что он погиб. Я и маму его разуверяла, что он погиб. Она говорит: «Ну не может быть: могила есть. Вот фото этой могилы. Ваня Ларкин его сам хоронил…» Я говорю: «Они неправду говорят». Тем более когда через несколько лет пришел к Марии Васильевне генерал этот, Макаров кажется, и сказал, что Боря в танке сгорел, я говорю: «Видите, Мария Васильевна, не сходятся данные. Значит, он жив. Где-то жив». Она ко мне очень привязана. Даже дочку мою любит. Я к ней раза три дочку возила. Она говорит: «Ведь мог ребенок быть Бориса». Конечно, мог быть. Что же делать. Ничего не сделаешь.