Владимир Михайлов - В свой смертный час

В общем, придется, по-моему, очень трудно: в эту зиму бои, думаю, будут очень тяжелые. Ну авось опять все сойдет. В этот раз меня должны ранить, и я приеду домой. Довольно стрелять. Скука страшная. Так же твою мать (извините за выражение), когда же вы письмишко пришлете? Спасибо вам за чуткое отношение. Век буду на вас богу молиться. Скоро засвистят болванки, и я начну стучать зубами. Как нехорошо все получается. Чувствую себя хорошо. Впереди Золотая Звезда. К сожалению, даже водочки-матушки нет. В общем, все хорошо. Ну, бывай здорова, на всякий случай не поминай лихом. Обо мне не волнуйся. Пиши мне, пожалуйста, почаще. Как дела у моей мамаши? Целую прекрепко. Твой муж. Война, и только. Скорей бы конец. Может, убьют или ранят. Надоело. Хочу жить по-настоящему.

…Они гуськом вышли из директорского кабинета и пошли по цементному полу цеха, где еще дымились печи и медленно крутилось большое колесо.

На улице похолодало. В воздухе запахло морем. Поднялся ветер, который дул с севера, с Балтики. Белое солнце светило ярко, но не давало тепла.

«Тридцатьчетверка» стояла под глухой торцовой стенкой заводского корпуса, почти прижавшись к ней своей правой гусеницей.

Танкисты влезли на нее. Витька Карасев спустился внутрь машины к экипажу, а Андриевский и Ларкин, опустив ноги в люки, сели на башню, ожидая, когда подойдут к заводу оставшиеся от роты танки, чтобы вместе с ними отойти в тыл к месту батальонного сбора. От нечего делать они закурили.

Завод стоял вдалеке от оврага, на противоположном склоне лощины, и отсюда хорошо была видна железная дорога, поднимавшийся за нею лес, в который ушли «тигры» и в котором пряталась крепкая немецкая оборона, оказавшаяся непосильной для ослабевшей в трехдневных боях бригады. Было видно отсюда и шоссе, по которому пришла в ложбину бригада. Теперь оно заполнилось войсками, которые двигались вслед за танками прорыва. Пехота, артиллерия, тыловые части выходили по шоссе в ложбину, разворачивались, занимали позиции, копали укрытия, окопы, траншеи. Из немецкого леса изредка стреляли дальнобойные орудия, но никто не обращал внимания на редкие одиночные разрывы.

— Эх, Иван, — сказал Андриевский, потягивая папиросу. — Заживем мы с тобой в Москве! Хорошее дело — гражданка. Когда хочешь — пришел, когда хочешь — ушел. Куда хочешь — поехал. Никто над тобой не командует. Сам себе и бог, и царь, и генерал-губернатор…

В голове у него немного шумело от выпитого рома, по телу разлилась мягкая теплота, и ему захотелось хоть ненадолго продлить то задушевное настроение, какое возникало от разговоров с другом на мирные, отвлеченные темы.

— Там тоже дисциплина нужна, — сказал Ларкин. — Иной раз до того неохота в университет ехать со Стромынки. В общежитии холодно, сам голодный, на дворе темно, мороз, а ехать надо. Тоже требуется дисциплина…

Андриевского вдруг осенило.

— А ты знаешь что?! — сказал он радостно. — Ты ко мне перебирайся. Чего тебе в общежитии мерзнуть? Будем вместе жить. Мама в проходную перейдет. Она одна, она согласится. Она для меня на все согласится. И тебя она полюбила. Я знаю. А мы с тобой — вдвоем во второй комнате. Ты на кровати, я — на раскладушке…

— Это ты несерьезно говоришь, — сказал Ларкин.

— Как несерьезно? — рассердился Борис. — Я тебя за такие слова…

— Ты разве жениться раздумал?

— Не раздумал. А при чем тут женитьба?

— Ты что, маленький? Где же Таня жить будет?

— Ах, Таня? Танька с нами будет. Что же, втроем нельзя жить, что ли? Она нам не помешает.

— Ну, это несерьезно, — сказал Ларкин.

— Ты брось! Ты Таньку не знаешь. Она девка своя. Не помешает нам с тобой. Будет нам обед варить. А то, если ты против, ее можно с мамой поместить.

— Жену? — спросил Ларкин.

— А что? Насчет этого дела мы с ней свое возьмем. Мы и так ни разу вместе не ночевали. Привыкли. Мы с ней — днем, когда мамы дома нет. Можешь не сомневаться. Мы не растеряемся.

— Чудак ты, Борька, — сказал серьезно Ларкин. — Вы теперь не так, как раньше, жить будете. Это будет семья. И дети пойдут…

— Дети? — удивился Андриевский. — Это еще когда будет! Какой из меня отец? Отец знаешь какой должен быть? Я себе и не представляю…

Ларкин посмотрел кругом и сказал:

— Чего Чигринца так долго нет?

— Сейчас подъедет, — сказал Андриевский. — А ты себя отцом можешь представить? Важным таким. Солидным. Приходишь домой с рабо…

Резкий свет ослепил его.

Взрыв.

Через секунду он стоял уже в машине на боеукладке. Перед ним стоял Ларкин, которого он плохо видел. Глаза были чем-то застланы. В ушах звенело.