Владимир Михайлов - В свой смертный час

Потом, перед самым мостом, он увидел на снегу широкую темную полосу, идущую по диагонали вниз к бревнам, переброшенным через ручей. Это был спуск с асфальтовой дороги.

Кинувшись вниз, Андриевский невольно замахал руками — точно так же, как раньше размахивал старик десантник, — и так же невольно заорал во все горло опередившим его танкам:

— Алле! Алле!

Те остановились.

Сбежав к ручью, Андриевский хотел было припуститься вдоль берега, чтобы перейти воду через бревна, но тут же испугался, что не успеет этого сделать, и соскочил в ручей. Под ним что-то хрустнуло, хлюпнуло, одним прыжком он взлетел в воздух и врезался обеими ладонями, защищая грудь, в мокрую, рыхлую стенку другого берега. Сверху ему тут же протянули руки, и он кое-как вылез на снег.

Он плюхнулся грязными, мокрыми сапогами на свое чистенькое теплое сиденье и приказал заглушить моторы. Стало тихо.

— Бронебойным заряжай! — скомандовал он Карасеву, а сам сел на корточки и прильнул глазами к прицелу. Торопливо поворачивая одновременно башню и пушку, он увидел наконец в прорези темное пятно на границе оврага — это был спуск с дороги. Пушка еще чуть шевельнулась и замерла. Андриевский не снимал руки с рычагов, управляющих наводкой орудия. Руки лежали крест-накрест, как иногда приходится держать их на клавишах пианисту.

«Тигры» не показывались.

«Ну, давай, давай, — торопил их Андриевский. — Чего затыркались? Скорее давай! И не посылай вперед автоматчиков. Овраг же тихий… Хороший овраг… Давай, друг, давай…»

«Тигры» должны были уже появиться над оврагом. Но их не было. Свернули в сторону? Решили послать вперед разведку? Тогда — хана!

Моя дорогая! Я делаю большие успехи: пишу тебе почти каждый день. А то, признаться, я так изленился с этой войной, что никак не могу написать письмо своей (правда, еще незаконной), но все же жене. Забыл, как и писать, вернее, первый-первый раз пишу: «жина» или «жена». Вот лоботряс малограмотный. Уж вы извините меня за серость, товарищ инженер. Ладно? Сейчас читал «Правду», и сделалось так, что хоть плачь. Везет же некоторым штатским, которые могут учиться, работать, гулять с девушками и заниматься прочими хорошими штучками. А ты сидишь, как последний негодяй, и стреляешь. Ты не можешь себе представить, дорогая, как я скучаю по тебе, как вспоминаю встречу с тобой. Помнишь? Но и но. Все же я живу надеждой на встречу. Теперь Борька приедет «фрайером» в хромовых сапогах и при больших часах (как купец Иголкин). Теперь твой Борис стал более или менее порядочным человеком: на днях даже Московское радио в «Последних известиях» соизволило пару слов трепануть про меня. Но вы, конечно, не слышали. Все это время я участвовал в очень больших боях, прошел на своем «гробике» около 600 километров на запад, чуть-чуть не дойдя до Немана. Когда встретимся, я тебе порассказываю. Хотя нет, пожалуй, не порассказываю…

Я представляю нашу встречу так. Я войду, ты посмотришь неприветливо (как в прошлые разы) и скажешь: «Борька приехал». Потом сядем и будем как дураки молчать. И не расскажу я тебе, почему нам давали салют за Борисов, как я хаживал в психическую атаку на этот городишко, как брал Минск. Вильно…

Ребят старых мало осталось. С кем я приехал, осталось только три человека. Ну да ничего, давали и давать будем. Впереди большие бои, так что я не скоро домой вернусь. Вот если ранят, то тогда обязательно приеду. Только и в этом не везет: кожу всю уж исцарапало, синяков пару получил, а чтобы толково отдохнуть — нет. Ну, оно, может, это и к лучшему. Поеду бить фашистскую нечисть на ее территории, ну и заодно получать очередную награду, что-нибудь вроде Золотой звездочки. В Германии и война будет веселей! Странное чувство! Не могу убить овцу, лошадь — и с улыбкой убиваешь человека.

Как дела в институте? Как проводишь каникулы? Вероятно, весело сейчас в Москве. Если обо мне волнуешься, то не надо: все будет хорошо и ничего не случится. Как говорят: больше смерти ничего не будет, но и ее не должно быть. Привет твоим родичам и всей братве. Пришли мне свою фотокарточку. Ведь за пять месяцев ты немножко изменилась, а мне интересно видеть, какая ты сейчас. Ладно? Ну бывай здорова. Целую. Борис.

Наконец в орудийном прицеле появился первый «тигр»: сперва на голубом фоне неба возникла палка с набалдашником — дульным тормозом орудия — и вслед за этим сразу показался темный, задранный кверху угол гусеницы. Нога Андриевского, нежно прикасающаяся к педали спускового устройства пушки, невольно вздрогнула и замерла. Его руки живо заработали, поворачивая пушку за выплывшей над оврагом гусеницей, за упавшей на дорогу гусеницей, за задранной над дорогой гусеницей, за уходившей вниз наискосок башней…