Владимир Михайлов - В свой смертный час

Ты очень хорошо делаешь, что пишешь мне правду, «открыла свою душу», по твоему выражению. Да, действительно, нет для тебя крепостей. Еще бы! Не ладится в одном институте — раз — и в другой перешла. Лет через двадцать, я думаю, ты все же крепость возьмешь штурмом: окончишь курсы медсестер. Не правда ли? Ну, ну, не сердись. Ишь ты какая сердитая. Оно и правда, Таненок, лучше: послали бы тебя к черту на кулички самолеты строить, а так мы будем вместе, я постараюсь — как окончишь пищевой институт, устрою тебя работать при нашей кухне. Опять надулась?! Что за характер у тебя! Просто жизни нет! Ну ладно, я больше не буду. В общем, Таня, может, в твоем переходе и есть «великая сермяжная правда», как говорил Васисуалий Лоханкин. Таненок, делай так, как тебе кажется лучше. Я всем буду доволен. Э нет, не всем. Напишешь, пожалуй, себе на голову. Дело в том, что два мои друга получили сегодня от любимых девушек письма с просьбой им больше не писать, так как они вышли замуж. Больно уж это хорошо. Теперь и у меня писать охота пропала: может быть, я зря бумагу порчу.

Ну, ладно, поживем — увидим. Скоро в бой, и думаю, очень большой бой. В тяжелые времена 1941 и 1942 годов некоторые сомневались в нашей победе. Я никогда не сомневался, всегда знал, что наше дело правое и мы победим. Теперь, я уверен, победа уже близка. Но если бы ты знала, через какие тяжелые бои мы идем к тому, чтобы добить Гитлера в его берлоге, сколько самых лучших людей отдают за это свои жизни. Но победа этого стоит! Мы все хотим снова жить так, как жили до войны. Это было счастливое время. Верно? Целую, Борис.

…В синеву вплыли три самолета. Андриевский сразу узнал фашистские пикирующие бомбардировщики «Ю-87», которые в солдатском просторечии назывались «лаптежники». Звено шло строем. Прямо над «тридцатьчетверкой» строй сломался. Самолеты зашли в хвост друг другу, образовав кольцо, в центре которого был Андриевский. Борис понял, что «лаптежники» готовятся к «работе с круга».

— Внимание, Толя! — крикнул он Ткаченко, ни на секунду не спуская глаз с кольца самолетов в вышине.

Вот один самолет вздрогнул. Свернул к середине круга. Нос его качнулся вниз…

— Вперед, вправо! — заорал Борис что есть мочи.

«Тридцатьчетверка» рванулась с места. Самолет падал носом вниз. Тут же он исчез где-то сзади. Там грохнул взрыв. Танк остановился.

Снова над ним возникло подвижное кольцо. Снова, держа левой рукой ремень люка над собой, не отводил от него запрокинутую голову Андриевский. Вздрогнул следующий самолет. Вышел к середине. Клюнул носом. Вошел в пике…

— Прямо!

Уууууууууу… Бах!

— Влево!

Уууууууууу… Бах!

— Влево!

Уууууууууу… Бах!

— Вправо!

В эту игру играть — не соскучишься!..

— Прямо, вперед… Влево… Вправо…

Звено самолетов построилось углом и ушло. Андриевский посмотрел ему вслед.

— Аааа! — закричал он радостно. — Умеем воевать! Скучно им на фланге за одной машиной гоняться. В середку ушли!

Его машина стояла теперь у самого оврага. На его склонах между голых кустов лежали автоматчики. Солдат из Удмуртии сидел враскорячку и стрелял вверх. Дальше овраг был пуст. Он шел на углубление.

Больше Борис не успел ничего рассмотреть. Над ним снова образовалось кольцо «лаптежников».

— Влево!

Уууууууууу… Бах!

— Влево! Вперед! Вправо!

К нему незаметно вернулась уверенность, и с ней вернулась легкость. Он улучил момент и крикнул:

— Тайфун, Женя, Женя, слушай меня…

— Я — Тайфун, — прорезался сквозь шум голос Чигринца.

— Женя, веди всех к оврагу… к оврагу, — быстро приказал он Чигринцу. Он успевал «играть» с самолетами и командовать ротой. Он был доволен. Глядя в небо, он попробовал еще и думать. Но это не получилось.

«Надо скорей решать. Рискну, — сбивчиво метались в голове мысли. — Макар может под суд отдать… Э, наплевать! Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют…»

И тут же он вспомнил, что собирался ехать совсем в другую сторону — домой, домой, домой.

— А, черт! — крикнул он вслух. — Трус в карты не играет…

И толкнул Ткаченко сапогом в правый бок.

«Тридцатьчетверка» юркнула в овраг.

Овраг был глубокий, и склон, по которому спустился танк, был очень крут. Ткаченко мастерски исполнил трудный спуск, хотя в самом конце чуть не сорвался гусеницей в сухое русло ручья, проходившее по дну. Все же он сумел удержать машину у самого обрыва, невысокого, но неприятного, и осторожно повести ее — наклоненную сильно набок — по его неровному, неверному краю. Весь этот склон был еще заснежен, тогда как противоположный был уже совсем сух. Только наверху, на верхней границе оврага, снег потемнел и был смешан с грязью, а по всему склону он лежал чистый, нетронутый, зимний.