Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Я была уверена, что он погибнет в плену, — говорит Мария Васильевна. — Он не мог выдержать. Он всегда был такой хрупкий, слабенький. Как он выдержал четыре года — это чудо какое-то. Но если бы видели, каким он из плена вернулся! Умирающий, полубезумный старик! Да что я говорю, полубезумный… Безумный, безумный старик!

— Никогда немцам не прощу! Никогда! — восклицает вдруг Иван Борисович. Он кидается к нам, глаза становятся красными, опухшими, он кричит: — Я готов их всех уничтожить! Всех уничтожить!

— Иваша! Не волнуйся, милый. Прошу тебя, дружок.

Он садится на свое место и тихо говорит:

— Если ты велишь, я не буду разговаривать.

— Нет, ты можешь разговаривать. Извини, что я перебила. Но только не надо волноваться…

— А о чем мы говорили?

— Видите? — грустно спрашивает меня Мария Васильевна. — С головой у него не в порядке. Больной, больной человек…

— Да, — смущенно улыбаясь, подтверждает Иван Борисович. — Сердце у меня уже не того. На пилюльках живу.

— Я его, когда он вернулся из плена, еще от одной смерти спасла. Я сама тогда была больна, полубезумна. Незадолго мне о сыне сообщили. Я была одна, совсем одна. И все-таки мне иногда приходилось выходить из дома. За продуктами. Стою я раз в очереди за хлебом, и подходит ко мне одна девушка. Она жила в нашем доме. Роза. Ты, конечно, не помнишь Розу? Она подходит такая радостная, веселая: «Мария Васильевна! Поздравляю вас…» Я даже не удивилась, потому что знала, что меня ни с чем невозможно поздравить. А она говорит: «Вы разве не знаете? Иван Борисович домой вернулся!» Побежала я, побежала, бегом. Верить боюсь, мысли в голове путаются, и первая мысль, просто удивительно, — думаю: видела его дворничиха или не видела? Хочу себя успокоить: не видела. А если, думаю, и видела, она к нам хорошо относится, мы люди в доме уважаемые… Вбежала в комнату, а он на краешке стула сидит. Ужасный, ужасный…

— Это я уж немного подкормился в проверочном лагере.

— Какое подкормился! Кожа висит, гимнастерка грязная, глаза безумные, и только твердит: «Я — пленный, я — пленный…» Покормила его и спрашиваю: «Разве ты виноват, что ты пленный?» А он одно твердит: «Я — пленный, ты не понимаешь — я пленный».

— Нас весь батальон в плен забрали, — объясняет мне Иван Борисович. — Мы были не красноармейцы, а ополченцы. Народное ополчение. Погнали нас осенью сорок первого года под Вязьму. Люди все немолодые, почти необученные, оружия дали мало, и попал батальон в окружение…

— Ах, Иваша, ты не об этом рассказываешь…

— Как это — не об этом?

— Ну, извини, пожалуйста. Извини. Рассказывай, дружок.

— Так я уже рассказал.

— Извини, дружок, я тебя перебила.

— Выпьем еще по рюмочке, — добродушно говорит Иван Борисович. — За все хорошее.

— Угощайтесь, пожалуйста, — подхватывает Мария Васильевна. — Что же это я вас все разговорами отвлекаю! Вы пейте, пожалуйста. Может быть, вам яичницу поджарить? У меня есть…

Я отказываюсь от яичницы, Иван Борисович наполняет рюмки, и мы пьем. Наступает недолгое молчание. Но я вижу, что Мария Васильевна не может вырваться из омута воспоминаний.

— Если бы не я, Ивана Борисовича давно бы уже и в живых не было. Разве не так, Иваша? Он, видите ли, домой тогда тайно приехал. А должен был он ехать в пересыльный лагерь в Можайск…

— Нет, — говорит Иван Борисович. — Дело не так было…

— Извини, дружок. Именно так. Ты не помнишь. А как, по-твоему, было?

— Я в лагере сидел недалеко от Дрездена. На юге Германии. Красная Армия туда пришла в сорок пятом году. Как только наши подошли к лагерю километров за десять, охрана вся разбежалась. И вот утречком вижу, у иностранцев в зоне суматоха. А иностранные военнопленные жили в бараках за наружной проволокой, и одеты они были в свои мундиры — в отличие от нас, русских, которых содержали еще за одной проволокой в центре лагеря, и одеты мы были в казенные курточки с большими буквами на груди: «S.U.» Это значит: «Советский Союз». Только буквы были латинские.

— Но ведь это никому не интересно, милый. Ты про себя рассказать собирался…

— Так вот, вижу я: у иностранцев в зоне суматоха. Побежали мы туда, а там все окружили лошаденку с повозкой. На повозке сидят два красноармейца. Обыкновенные такие ребята, собой невидные, в телогреечках, и говорят они, что фронт прорван только на узком участке, и показывают нам направление, в котором следует нам идти. А мы на них смотрим и наглядеться не можем. И каждый старается если уж не за них, то хоть за лошадь подержаться, за оглоблю, за колесо… Уехали солдатики, а мы пошли по указанному направлению и вскоре к своим вышли. После этого определили нас в проверочный лагерь, начали подробно проверять. Установили, что я себя держал в плену честно, достойно, и говорят мне и товарищу моему по лагерю Алексею Ивановичу Потылицыну: «Можете домой ехать». А я говорю: «Я поеду в Москву. Больше мне ехать некуда». И Алексей Иванович так же сказал. Дали бумажку с разрешением ехать в Москву.