Иван Виноградов - Подробности жизни

Лицо у него было отчужденно-злое, в глазах застыло что-то твердое и холодное. Сорокин без слов повиновался ему, доверяя его опыту и немного боясь его такого. Выбрал местечко поблизости и начал копать ячейку в плотном снегу, наметенном у отвесной стенки рва.

— А где же наш чертежник? — вспомнил уже за работой Сорокин.

— Там остался, — сказал Фатеев. — Насмерть.

— Ты видел?

— Наверно, не выдумал! — рассердился Фатеев.

— Ах, парень, парень… — пожалел Сорокин.

— Только не причитай, слушай! — оборвал его Фатеев.

И как раз в этот момент начался сильный минометный обстрел захваченного рва и всей пройденной равнинки. Пехотинцы спешно заканчивали свои снежные окопчики. Комбат кричал на пулеметчиков, у которых что-то не ладилось. «Ну, я пропишу вам после боя!» — грозил комбат, хотя после боя ему, в самом лучшем случае, предстояла дорога в госпиталь.

— Идут! — первым увидел немцев и всех предупредил Фатеев.

Сорокин приподнялся в своей снежной траншейке, положил перед собой винтовку и гранату.

— Подготовиться! — крикнул комбат.

Немцы шли легче и свободнее, чем ленинградские блокадники, и приближались довольно быстро. Они не тащили на себе никакого груза, кроме патронташей. Строчили на ходу из автоматов, еще издали угрожая смертью, угнетая и подавляя обороняющихся густотой огня. У них пока что никто не падал, они как будто и не боялись идти вот так на сближение с противником или уж слишком верили в свое превосходство… Был такой малый момент, когда Сорокину подумалось: «Вот так и надо воевать!» Он, кажется, даже позавидовал противнику, наступающему красиво и неуязвимо, и только потом подумал, что это же идет, приближается его смерть.

Он начал лихорадочно стрелять. Не заметил, как кончилась обойма. Вставил новую.

Немцы уже падали.

Особенно много упало их, когда во рву заработали наконец пулеметы.

И все-таки остановить, положить немцев на снег не удалось. Многие из них успели добежать до рва, стали в него прыгать. Началось то самое, что предсказывал Фатеев.

Нашелся свой немец и на Сорокина. Он буквально свалился на него сверху, подмял под себя в узкой снежной траншейке, обдал чужим, пахнущим гибелью запахом, ударил чем-то железным по каске. Он был тяжелым, откормленным и, ясно, более сильным. Сорокина пронзила паническая мысль, знакомая еще по отступлению: «Он все равно сильнее!» Так думалось в самые тяжелые дни прошедшего лета о немцах вообще, теперь же здесь был совершенно конкретный он — и тоже был сильнее конкретного русского бойца Сорокина, изнуренного голодом. У Сорокина хватило сил и соображения только на то, чтобы не распластаться под немцем, удержаться на четвереньках. Он успел подумать о своем саперном ноже, единственно пригодном теперь оружии, и сумел его вытащить. Нож был у него, как всегда, хорошо наточен. Сорокин ткнул им мимо своей шеи — куда там придется. Нож угодил немцу в горло. И уже по тому, как жарко и густо хлынула за ворот кровь, Сорокин понял, что спасся. В ужасе вывернулся из-под немца, который хрипел, как зарезанное животное…

Во рву в нескольких местах шла такая же остервенелая схватка, но Сорокин не сразу сообразил, что ему делать, как принять в ней участие. Прежде всего глянул на Фатеева. Тот стрелял без передышки по новым набегающим немцам, как будто не замечая того, что делалось у него за спиной. А ему в спину целился с земли раненный в схватке, но не добитый, с дрожью в руках, автоматчик.

— Гоша, пригнись! — закричал Сорокин и, мало что соображая, бросил в немца гранату, попавшуюся ему под руку. Граната не разорвалась — он не успел снарядить ее! — но все же напугала немца и сбила его прицел, дав время Фатееву обернуться и развернуться. Очередь Фатеева была меткой.

И последней. Потому что кончились патроны. Фатеев вынул свою разведчицкую финку и пошел в свалку, туда, где тепло одетые люди, не очень оттого поворотливые, боролись, душили, резали друг друга, стреляли в лицо, в живот, размахивали прикладами и лопатками… Сорокин — за ним.

К ночи наступило затишье. По рву трудно стало ходить из-за трупов. Мерзли раненые, которых некому было оттащить в тыл. Командир батальона, единственный человек из комсостава, переползал, волоча ногу, по рву и пытался поддерживать в людях бдительность.

— Не дремать, не дремать! — напоминал он. — Поглядывайте, поглядывайте!

Сам комбат не мог стоять и «поглядывать» за противником и оттого еще сильней беспокоился.