Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

После двадцати девяти лет разлуки Сверчевский вернулся на польскую землю.

Последние одиннадцать месяцев он ведал комплектованием и обучением польских частей — сначала в Селецких лагерях, потом на Украине, как начальник Главного штаба формирований, теперь — на Любелыцине.

В Сумах случались дни — прибывало до трех тысяч мобилизованных и добровольцев. Три тысячи обедов, три тысячи пар обмундирования, три тысячи котелков, три тысячи мест на нарах…

— Хлопцы, — убеждал он измученных солдат, — лучше согнать десять потов на маневрах, чем быть один раз убитым.

— Товарищи командиры, — взывал он к советским инструкторам, — я не допущу малейших скидок на слабое знание польского языка, поблажек, какие вздумаете давать, обучая поляков.

— А вы, — обращался Сверчевский к офицерам культурно–просветительного управления, — обязаны устанавливать контакты с католиками, безбожниками, легионерами, осадниками, пилсудчиками, пепеэсовцами, с чертом, дьяволом. Лишь бы против Гитлера.

— Мне необходимо понять вашего брата, Леон, — доверительно признавался он полковнику Букоемскому. — Вы служили у Андерса.

— И ушел вместе с Берлингом.

— Но в отличие от Берлинга были адъютантом Пилсудского.

— Шестнадцать дней в далекой молодости.

— Имей я шестнадцать дней на знакомство с каждым офицером…

— Я не изучал Пилсудского. Я ему верил.

— А теперь верите мне? Непостижимо.

— На свете много чудес, друг Горацио. Андерс объявил меня советским агентом, арестовал, когда я сказал, что воевать, как играть на скачках, надо в открытую. Я не был ничьим агентом и не желаю служить вместе с Леоном Козловским [70] Леон Козловский — бывший премьер и министр нескольких правительств в довоенной Польше, вступивший в переговоры с Гитлером. . Ну, имею слабости, люблю скачки.

— Баб вы любите, Букоемский.

— Запрещено уставом?

— Пользуетесь своей неотразимостью. Вы приехали ко мне в Москву, мои сморкачки, кажется, обалдели. Что за колечко вам презентовала Тоська? Не краснейте, полковник, не стройте из себя гимназистку… Все–таки почему, почему вы пришли к нам?

— Возможно, — Букоемский светски улыбнулся, — возможно, пане генерале, из–за вас лично. В тридцать восьмом году из Испании вернулся польский офицер Ян Кен- дер.Не слышали? Зато он о вас наслышан. Служил в разведке у Франко. Тот Кендер сказал мне: у красных был башковитый генерал Вальтер. Кажется, поляк, кажется, настоящая фамилия Сверчевский. У меня хорошая память. Иначе нельзя на бегах. В сорок первом году у Андерса я услышал про советского генерала Сверчевского…

— Забавно, но нетипично.

— У поляков, пане генерале, типично не бывает. Наша отчизна — страна с нетипичной историей. Это надо иметь в виду вашим партийным коллегам.

— Моих партийных коллег не трогайте. Пока вы нетипично играли на бегах, они типично сидели в тюрьмах.

— Могу быть свободным, пане генерале?

Полковник Букоемский скрипнул сапогами, вытянулся во весь свой уланский рост, расправил плечи, лучезарно улыбнулся.

Сверчевский с удовольствием пожал холеную ладонь.

Назавтра предстояла встреча с представителем АК генералом Домброва. Генерал намеревался оговорить условия, на каких мог бы с группой своих офицеров вступить в Войско Польское. Сверчевский хотел подготовиться к беседе.

Букоемский — славный мужик, честный офицер, отличный артиллерист. Но не очень–то помог завтрашней встрече. Сверчевский вызвал инструктора культурно–просветительного управления.

Этот не умел щелкать каблуками, не находил места для длинных рук, гимнастерка выбивалась из–под ремня, брюки свисали над сапогами.

— Садись, Збышек, садись и слушай. Збышек, ты самый старший среди нас. Тебе пятьдесят шесть.

— Пятьдесят пять, Кароль.

— Ты коренной поляк, потомственный пролетарий. Так? Ты долго сидел по тюрьмам.

— Двенадцать лет, семь месяцев и двадцать три дня.

— Збышек, одни говорят про АК — герои, патриоты, другие — фашистские подонки. Что ты думаешь?

— Я рядовой солдат партии.

— Мы добиваемся, чтоб и солдатский котелок варил… Я не был в Польше тридцать лет. Прости, двадцать девять. Хочу понять.

— Когда есть партийная установка, самодеятельность не нужна. Я — солдат.

— Ты не солдат, ты…

Он грохнул кулаком по заваленному бумагами столу. В бешенстве оттолкнул кресло. Спохватившись, взял себя в руки.

— Извини, Збышек. Я нагрубил. Прости…

Инструктор достал из широченных брюк кисет, сложенную гармошкой газету, желтыми пальцами курильщика оторвал лоскуток, свернул козью ножку и, не испросив разрешения, затянулся махрой.