Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

— Но если из этих несчастий, боли захотят изготовить изысканное национальное блюдо, доступное лишь полякам, и станут смаковать его, а мы — молча, либо громогласно — признаем идею национальной исключительности, пусть даже родившуюся из беды, нам как партии останется лишь участвовать во всеобщем краковяке. Не желал бы присутствовать при этом…

К обеду появился Александр Завадский. Деловитый, торопливый, строгий. Увидев перед Лямпе стопку, сверкнул глазами на Ванду, на Сверчевского и слил водку в графин.

— Но, Олек…

— Партии нужен здоровый Лямпе.

Василевская разливала борщ, Сверчевский отсутствующе любовался церковкой за окном. Только что отважно рассуждавший Лямпе опустил свою шишковатую, наголо обритую голову, нужную партии.

В его спокойной рассудительности угадывалось что–то от мечтателя, мыслящего широко, но не без кабинетной умозрительности. Не потому ли Сверчевский, отвергая для себя малейший утопизм, тянулся к Лямпе? Тот отвечал постоянной готовностью помочь. Лучше других он видел сложность положения Кароля, к которому апеллировали и как к военному авторитету, и как к коммунисту, и как к поляку…

10 декабря 1943 года Альфред Лямпе скоропостижно скончался, играя с маленькой дочерью в гостиничном номере «Москвы».

…Сверчевский, держа конфедератку в согнутой руке, стоял в гулком зале московского крематория. Над гробом Лямпе говорила, давясь слезами, Ванда Василевская:

— Там, в Польше, и тут, в СССР, каждая минута его жизни была посвящена напряженной борьбе за свободу и счастье народа. Мыслью и сердцем он был всегда с борющейся родиной…

Потом держал надгробную речь Александр Завадский. В парадном мундире, с тщетным стремлением являть несгибаемость.

— Он, варшавский интеллигент, придя к нам, принес любовь к свободе, широкий кругозор, неукротимую революционную энергию, а мы платили ему самым дорогим, чем располагаем, — безграничным доверием.

Качества его характера и ума быстро выдвинули его в идейного руководителя. И вот этого человека нет среди нас. Нет его дальновидного ума. Мы болезненно ощущаем эту потерю сегодня и, может быть, еще более болезненно будем ощущать ее завтра…

Олек выразил мысль, единственную мысль, сверлившую сейчас мозг Сверчевского. Генерал не верил, будто нет незаменимых людей. Слишком часто убеждался: есть.

Еще 1 сентября, в четвертую годовщину нацистского нападения на Польшу, Берлинг с дивизией имени Костюшко отбыл на Западный фронт, оставив Селецкпе лагеря на попечении заместителя.

Сверчевский сопровождал эшелоны до пункта разгрузки — Вязьмы. До чего же ему хотелось — не суждено командиром, пусть скромным наблюдателем — быть при вступлении костюшковцев в бой. Но понимал: свяжет Берлинга. Даже то, что Сверчевский богаче военным опытом — для него фронт оборвался всего два года назад, а для Берлинга четыре, — будет сковывать командира дивизии, принимающей крещение огнем. Лишь непосредственно ведущий бой командир — самый знающий, самый авторитетный.

Маршрут озадачил шофера. Генерал велел ехать к железнодорожному мосту. Заглянул в школу поблизости, где заменяли стеклом фанеру в выбитых окнах, поговорил с высокой женщиной в шинели, директором десятилетки, угостившей его яблоками. (Сверчевский поинтересовался у директора: можно ли машиной добраться до станции Александрино? Нельзя. С грехом пополам до Торбеева, дальше — грязища непролазная. В Александрино останавливается местный поезд. Он останавливается на всех станциях и полустанках и вообще ходит раз в сутки без расписания.)

Тогда Сверчевский приказал ехать на аэродром. Тяжелые катки разравнивали раскисшее поле, замаскированные ветками самолеты ожидали команды на вылет. Команда не поступала из–за низкой облачности. Летчики в землянке забивали «козла» и хрустели яблоками. Они охотно болтали с генералом, носившим польский конверт на голове, но не хуже их говорившим по-русски.

— Чего вы там потеряли, в Александрино, товарищ генерал? Задрипанная станция. Единственный объект — зеленая будка: либо касса, либо клозет.

Сверчевский распил бутылку сухого вина с командиром эскадрильи, задумчивым кареглазым грузином лет двадцати, и принял в подарок ящик яблок.

Это был редкостно яблочный год, сравнимый лишь с тысяча девятьсот сорок первым.

«Виллис» неспешно проехал по тихим вяземским улочкам, мимо обгоревших деревянных домишек, разбомбленных каменных зданий, похилившихся заборов и палисадников, мимо яблочных садов.