Михаил Яворский - Поцелуй льва

Мне было интересно, откуда у пани Боцюркив деньги на еду, ведь она не работала, а её муж давно умер. Продовольственных карточек, которые получали не немцы раз в месяц, хватало только на четыре дня. Между тем она готовила вкусную еду и говорила, чтобы я наедался вволю, потому что «мне нужна сила, чтобы начать новую жизнь».

Оказалось, что она продаёт старые вещи на чёрном рынке. Она брала одежду и обувь, куча которой была на чердаке, и относила их на Краковскую площадь. За старые вещи, говорила она, можно хорошо выручить, потому что для не немцев магазинов не было и ничего нового купить было невозможно.

Один раз она заболела и я согласился пойти продать пальто и туфли её давно умершего отца. Мне просто хотелось выйти из дома и увидеть город, ведь до сих пор я был на улице только несколько раз ― убирал снег с тротуара.

На улице мои лёгкие наполнил февральский морозный воздух. Я остановился, глубоко вдохнул, сделал снежок и бросил его в воздух. Пройдя через парк возле собора св. Юра и спустившись вниз по Городоцкой, я вскоре был на чёрном рынке за Оперным театром.

Как и когда-то, площадь была запружена людьми. Закутанные крестьяне продавали хлеб, масло и мясо. Горожане торговали одеждой, сигаретами, водкой и обувью. Были там и торговцы товарами сомнительного происхождения, старцы, картёжники, гармонисты. Их пронзительные мелодии согревали толпу. Мошенники и праведники, умные и легкомысленные находили общий язык. А для воров эта площадь была настоящим Клондайком. Не было разве что глотателей огня, медведей-танцоров, цыганок-гадалок и евреев. Но кругом шатались молодчики в чёрной одежде, похожей на дешёвую униформу. Я узнал, что это немецкая вспомогательная полиция ― украинцы и поляки, которых называли «чёрные». Они продавали часы, фотоаппараты, золото ― предметы, которые, как мне сказали, были конфискованы у евреев.

Пани Боцюркив была рада, что мне удалось продать пальто и туфли дороже, чем она думала. Когда я отдавал ей деньги, послышался стук в двери. «Это он!» ― крикнула она и стремглав кинулась к дверям, выпустив на пол деньги. И на самом деле это был «он» ― Богдан, или, скорее то, что от него осталось. Лёгкая улыбка коснулась его губ, когда его обняла мать. Она целовала его глаза, щёки, лоб, а потом, смотря на его измученное лицо, ласкала его обоими руками, как самое ценное в мире сокровище.

У меня на глаза навернулись слёзы, когда я увидел Богдана в объятиях его мамы. Но я бы не хотел, чтобы моя мама видела меня в таком виде. Конечно, она радовалась бы, каким бы я не пришёл, только бы живым, но могла сожалеть, что выпустила меня в «мир, чтобы стать мужчиной», как она говорила, впервые провожая меня поездом во Львов. Мир, о котором она думала, отличался от того, в котором я жил.

В это мгновение я представил маму с соседками на вечёрках в большой комнате. В нашем селе был обычай ― зимними вечерами женщины собирались и вместе пряли. Мужья при этом не присутствовали, а мы, дети, блаженствовали. Женщины, каждая держа свою кудель, сидели вокруг тёплой печки, моя мать посередине, и пряли.

Они пряли при тусклом свете керосиновой лампы и пели. Печальные песни они пел так, что за душу брало, радостные ― весело, но не громко. Когда мне было лет шесть-семь, мне запала в душу песня о сиротке, над которой издевалась мачеха, а потом прилетели ангелы и забрали её на небо к маме. Я представил себе, как эта сиротка летит рядом с двумя ангелами и исчезает на небесах. Я радовался за неё и был счастлив, что моя мама ― рядом. Я наслаждался, глядя, как она сидит на лавке, прислонившись к печи спиной, прядёт нить, вращая веретено, и поёт. Её голос сливался с голосами других женщин в мелодии печали и радости, любви и жалости, ангельской нежности.

Вспоминая это, я был счастлив за Богдана и одновременно раздумывал, когда бы мне поехать к маме в Явору. Самое лучше, на Пасху. К тому времени отрастут мои волосы, спрятав следы Лонцьки и Монтелюпы.

Богдан медленно оживал. Сначала он только ел и спал. Через две недели он уже взялся за шахматы. Когда мы расставляли фигуры, он рассказывал о событиях после моего отъезда.

Оклемавшись в госпитале, он с удивлением узнал, что меня освободили и его имя тоже было в списке освобождённых. Вернувшись в Монтелюпу, он увидел в нашей камере новых заключённых, обвиняемых в причастности к АК [31] Армия Крайова ― национальная польская партизанская организация, которая действовала с 1942 по 1945 гг. на территории оккупированой Германией Польши (прим. ― Ред .) ― польской подпольной организации. Наших накануне через несколько дней перевели в Аушвиц. Единственное, что осталось в камере от нас на память, ― это Мадонна Полковника. Её привлекательные формы не могли пройти мимо внимания новых заключённых.