Михаил Яворский - Поцелуй льва

Наконец среди ночи мы прибыли во Львов.

Когда я вышел из вагона, моё тело пронзил колючий холод. Сипел пронзительный ветер, швырял в лицо снегом. С каждым вдохом я глотал горсть снежинок. Было позже, чем я думал, потому что трамваи выстроились на ночёвку. Дойдя до пересечения Городоцкой и Железнодорожной, я посмотрел влево, надеясь увидеть собор св. Елизаветы, но там была только белая стена. Не задумываясь, я повернул направо, в сторону дома. Однако, вытирая с лица снег, опять вспомнил то, что видел в зеркальце. Остановился. Дальше не мог идти. Не мог таким появиться перед глазами пана Коваля.

Развернулся, перешёл перекрёсток и направился к дому матери Богдана. Она жила отсюда в нескольких кварталах.

Было уже после полуночи, когда я стоял возле входа в её квартиру на втором этаже. Я колебался, стоит ли её беспокоить, но должен был это сделать. Несмотря на снег и ветер, я на улице не ощущал холода, а теперь, перед дверью, дрожал всем телом.

Постучал намного сильнее, чем хотел.

Поскольку из-за двери не слышалось никаких звуков, я постучал опять, но тише. Вскоре в замочной скважине появился свет.

― Пани Боцюркив, ― сказал я. ― Это я ― Михаил. Друг Богдана.

Никакого ответа, только приглушённый кашель. Она была дома, но боялась ответить. Я бы тоже испугался, если бы ко мне среди ночи забарабанили в двери. У меня уже зубы лязгали от холода. На улице лютовал ветер. Я проговорил дрожащим голосом:

― Вы меня знаете, мы с Богданом часто играли у вас в шахматы. Меня опекал пан Коваль. Я имею весточку от Богдана.

Из-за двери послышался знакомый, с болью, женский голос:

― Весточка от Богдана? Он живой?

Увидев меня, она вскрикнула:

― Это ты Михаил? Что с тобой? Заходи. Господи, ты же совсем замёрз? Я приготовлю что-нибудь горячее.

В день моего прихода к пани Боцюркив всё началось с горячего чая и хлеба с маслом. Далее был куриный бульон, котлеты из картофеля с капустой, квашенная капуста с колбасой, гуляш, венский шницель, деруны. Через две недели моё лицо приобрело человеческий вид. Все мои старые, вонючие лохмотья, за исключением пиджака, были выброшены в мусорник. Пани Боцюркив дала мне одежду своего старшего сына, Игоря, который погиб в Лонцьки. Она мне говорила, чтобы я ещё выбросил пиджак, но он казался мне совсем новым, а кроме того мне нравилась его ткань. Из аналогичной ткани были пошиты костюмы пана Коваля. Кроме того мне пришлась по душе шёлковая коричневая этикетка во внутреннем кармане. Там серебристыми буквами было написано «Made in the USA». Как этот пиджак попал из Штатов в Красный Крест, а затем в Монтелюпу, оставалось загадкой. Мне хотелось верить, что так определила судьба. Он был предназначен для меня. В нем был запрятан какой-то символ, который я ещё не мог разгадать.

Пани Боцюркив была просто клубком энергии. Теперь она проживала сама в четырёхкомнатной квартире и всё было на ней: она одна готовила еду и убирала квартиру своими руками. Она была небольшого роста, худая, с энергичными чёрными глазами и густыми, кучерявыми, местами седыми волосами до плеч. Сейчас в домашнем платье она почти не отличалась от изображения на фотографии, которая находилась у неё на полке. Там она выглядела более величаво ― в шляпке с широкими полями, белой блузке со стоячим воротничком и длинной юбке.

Её интересовало всё, что относилось к Богдану. Я должен был описывать малейшие подробности про Лонцьки и Монтелюпу. Ей было известно, что Богдан присоединился к походным группам. Слыхала и то, что немцы их арестовывают. Так же говорили, что некоторые члены Временного правительства Бандеры сидят в Лонцьки, но она и подумать не могла, что там можем находиться и мы с Богданом. «Эти немцы, ― сказала она, ― мы ожидали, что они освободят нас от россиян, а они оказались сворой паскудников. Кто от них ожидал такого! А ещё европейцы! Ситуация на фронте ухудшается, и они стают всё больше неприятными».

В её голосе не чувствовалось горечи, она уже привыкла к неожиданностям. Её мужа адвоката убили польские экстремисты, старшего сына замучили россияне, а Богдан до сих пор в немецкой тюрьме. Я старался убедить её, что имя Богдана было в списке шести освобождённых и вскоре он будет дома, ведь его осложнение после тифа было не очень серьёзным. Однако, когда пролетела третья неделя, а он ещё не появился, она начала переживать. Я тоже начал беспокоиться, поскольку не знал, насколько серьёзными были осложнения. Я только знал, что в тот день, когда зачитывали в госпитале список, Богдан даже не слышал своего имени, по моему он находился без сознания, в бреду. Когда я проходил около его кровати, он меня даже не заметил.