Михаил Яворский - Поцелуй льва

Поезд местного сообщения не торопясь отошёл от Краковского вокзала, но затем набрал привычную скорость. Вскоре вагон наполнился парным теплом. Пассажиры, насколько я мог разобрать в полумраке, судя по их поклаже и одежде, были крестьянами, которые возвращались домой с базара.

Я сидел возле окна. Ритмичный стук колёс убаюкивал меня на сон. Я поплотнее запахнул пиджак, поднял воротник, наклонил набок голову. Какое наслаждение быть вне камеры, вне власти той вечно включенной электрической лампочки, которая висела надо мной днём и ночью. Незаметно я упал в объятия дрёмы.

Спал я долго, намного дольше, чем думал. Когда проснулся, уже светало. Поезд катился по заснеженным равнинам. Впереди виднелись контуры села и церкви. Недалеко от железнодорожного пути крутилась стая ворон, готовая к разбою.

Наш вагон не был переполненным, но все сидячие места были заняты, а один пассажир стоял, облокотившись на дверь. Почему-то все уставились на меня, даже когда я и не смотрел на них. Возможно из-за моего слишком большого пиджака или из-за бритой головы ― я единственный в вагоне был одет не по-зимнему.

Крестьянка, которая сидела напротив, не сводила с меня глаз. Иногда раскрывала губы, словно хотела что-то сказать, но не осмеливалась. Наконец наклонилась ко мне и, прикрыв рот рукой, тихонько по-польски спросила:

― Ты только вышел?

Я знал, что она имеет ввиду ― тюрьму.

― Да.

Отклонившись назад, она спросила:

― А куда направляешься?

― Домой, ― ответил я. Но поняв, что это ей ничего не говорит, добавил: ― Во Львов.

Она закивала головой, понимая, что у меня впереди длинная дорога, а потом неожиданно сказала:

― Ты наверно намного моложе, чем кажешься. Наверно ещё и двадцати нет. ― Подумав, добавила: ― А откуда у тебя этот шрам на лбу?

Шрам? Я и забыл о нём. На самом деле я его никогда и не видел, только на ощупь знал, что он там есть. Ничего особенного.

Словно читая мои мысли, мужчина, который сидел рядом с моей собеседницей, вынул из кармана зеркальце и протянул мне.

Лицо, которое я там увидел, не принадлежало мне. Это было чужое, не моё лицо. Я где-то видел его, но оно было не моим. Моё было похоже на мамино. А это ― какое-то пустое, бледное. Оно словно состояло из отдельных частей: стеклянные глаза, худющие скулы, которые торчали как два кулака, длинный нос с конскими ноздрями, а на лбу над правой бровью ― ярко-розовый шрам, небольшой, но довольно некрасивый на фоне моей пепельной кожи.

Я дотронулся до каждой части того лица. Снова посмотрел в зеркальце. Да, это моё несовершенное лицо, но, казалось, оно состояло из частей, которые еле держались вместе.

Я вернул зеркальце. Перед тем как положить его назад в карман, мужчина протёр его шарфиком женщины, словно хотел стереть с него моё изображение.

В это время женщина сидела с закрытыми глазами. Её губы слегка шевелились, словно в молитве. Мне понравилось её открытое лицо с ямочками на щеках, обрамлённое тёмными волосами. Раскрыв глаза, она спросила:

― Твоя мать знает, что ты приезжаешь?

― Нет, ― ответил я.

― Нет?

― Нет… она даже не знает где я был всё это время.

Я не хотел продолжать этот разговор, потому как понял, что не смогу явиться на глаза маме в таком виде. Я поднял воротник пиджака и прислонился головой к косяку окна.

Когда проснулся, той пары уже не было. На коленях у меня лежал старый бумажный пакет с яблоком и двумя кусочками хлеба.

На следующей станции поезд резко свернул вправо и остановился на запасном пути. Воздух разрезал пронзительный свист и громоподобный рёв дизельного мотора. Больше часа мимо нас на восток мчались грузовые составы с танками и пушками. Затем ещё час, на запад, в Германию ехали поезда Красного Креста. Значит, война ещё продолжается. Один из них остановился напротив нашего. В окно я увидел вагоны, забитые раненными солдатами с перевязанными головами, туловищами, руками. Один, который сидел возле окна, был забинтован от головы до пояса и был похож на мумию, которая задремала.

Для меня это было что-то новое. Немецкие солдаты, которых мы видели с Богданом около Киева перед нашим арестом, выглядели здоровыми и бодрыми. Тогда война была похожа на какую-то детскую игру. Теперь они зализывали раны. С тех пор, наверное, многое изменилось, хотя для меня мир был таким же, как и тогда, полтора года назад, когда я его оставил.

Когда воинские эшелоны прошли, поехал и наш поезд, останавливаясь на каждой станции, высаживая и принимая пассажиров. Тяжело пыхтя, выплёвывая, перед тем как тронуться, густые облака пара, он казался игрушкой по сравнению с дизельными поездами. Но он двигался и каждый раз, проезжая около семафора, выдавливал из себя короткий свист.