Михаил Яворский - Поцелуй льва

Смотрел прямо на меня, словно изучал.

Я поприветствовал его:

― Добрый вечер, пан!

Он вздрогнул от неожиданности. В кружке зазвенела монетка.

― Вы сказали «Добрый вечер, пан»? ― он сделал ударение на слове «пан».

― Да, добрый вечер. Как поживаете? ― сказал я.

― Господи, кто вы? Я вас не знаю, ― он поставил кружку на землю. ― Дайте-ка глянуть, ― сказал он и протянул руки, пытаясь дотронуться до меня, но я стоял немного дальше. Его руки пролетели в воздухе, как крылья раненой птицы.

― Никто не называл меня раньше паном… Как же это? Вы ведь даже не знаете меня.

― Да нет, знаю, очень хорошо знаю. Я не раз видел вас.

Я подошёл ближе. Он сжал губы и как бы прищурил глаза, пытаясь вспомнить, видел ли он меня раньше.

― Так какого чёрта вы раньше не разговаривали со мной? ― сердито огрызнулся он.

― Я видел вас издалека, вон оттуда, ― ответил я, показывая рукой на часть Монтелюпы, которую было видно с места, на котором я находился.

― Вон там, правее, над крышами домов ― видите заколоченное окно на верхнем этаже?

― «Видите»? ― он прикусил нижнюю губу. Горько рассмеялся. Трясущимися руками снял солнцезащитные очки. Два пустых, тёмных углубления, как пустые гнёзда, вызывающе смотрели на меня, над одним из них не было брови. Я вздрогнул.

― Работа осколка большевистского снаряда во время Первой мировой войны, когда я боролся за независимость Польши, ― объяснил он, снова одевая очки.

― Мне очень жаль, ― сказал я. Неожиданно поражённый его слепотой, я не знал что сказать, поэтому ещё раз повторил «Мне очень жаль». Сразу почувствовал, что ему мои сожаления не нужны, что «мне жаль» касается скорее всего меня.

― Да ну, что вы! Мне не так уже и плохо, ― он словно пытался утешить меня. ― Живу в собственном мире, в себе, никому не принадлежу, ничего мне не принадлежит. Ничто не может мне навредить, ― смолк и выпрямил спину. Он сложил перед собой руки, кружку поставил на колени, при этом гордо держал голову. В стёклышках его очков мигали избражения проходящих мимо людей.

― Да, я потерял зрение, но могу видеть людей по их голосам. Ты ещё очень молодой парень, разве не так?

― Да, мне в апреле будет семнадцать.

― Судя по интонации ты нездешний. Что ты делаешь в Кракове?

― Собственно, ничего. Я год отсидел в Монтелюпе.

― Господи, в Монтелюпе ― той тюрьме на холме?

― Да, меня только час назад выпустили.

― Выпустили? Из Монтелюпы?.. Час назад и ты пришёл ко мне…

― Да, я видел вас почти каждый день через дырку в доске, которой было заколочено окно в нашей камере. Вы единственный, кого я знаю в Кракове. Вы мой друг. Я должен был вас увидеть.

Он улыбнулся.

― Такого со мной ещё не было…никогда…ты пришёл увидеться со мной…

Мы оба замолчали. Воздух расколол протяжный свисток поезда, который прибывал на станцию. Женщины и мужчины с поклажей торопясь двинулись к нему, боясь опоздать.

Он двумя ладонями взял меня за руку. Долго держал её, словно это была его единственная связь с миром, который ему не судилось увидеть. Как часто я хотел быть рядом с ним! Быть им. Только теперь, когда он взял меня за руку, я почувствовал, что я уже не заключенный. Я свободен.

― Куда ты направляешься?

― Домой, во Львов.

― У тебя есть билет?

― Нет.

― А как ты собираешься попасть в поезд? У немцев с этим очень строго.

У меня так от свободы закрутилась голова, что я и не подумал об этом.

― Не знаю, попробую…― ответил я, переступая с ноги на ногу.

― Подожди…

Он долго возился с пуговицами своего пальто. Наблюдая, как он расстёгивает то обшарпанное пальто, потом что-то похожее на полинявший военный мундир и наконец запускает руку под широченный свитер, я вдруг ощутил холод. Я не был одет по зимнему. Штаны и рубашка, нестиранные со дня ареста, прошли бесконечное количество дезинсекций против вшей и теперь были изношенными и заскорузлыми. Нижнее бельё давно уже съели вши. Впрочем я имел пиджак от Красного Креста. Я поднял его воротник и придерживал рукой.

После тщательных поисков он вытянул из-под свитера небольшой свёрток, завёрнутый в старую газету, а оттуда вынул маленький коричневый конверт. Немного покопавшись в конверте, он протянул мне две бумажки, которые оказались неизвестными мне деньгами.

― Вот тебе два гораля ― новая немецкая оккупационная валюта. Они не много стоят, но на билет хватит да ещё и останется.

Он затолкал деньги мне в ладонь.

Я поблагодарил. Мы пожали руки. В этот момент мне показалось, что я вижу его глаза, но это было просто отражение моих глаз в стёклах его очков. Я заторопился к кассе. Оглянувшись, увидел, как он прислушивается к удаляющимся звукам моих шагов…