Лев Александров - Две жизни

Райончик не аристократический. По-видимому, еврейское гетто. Кривые, темные улочки, фонарей нет, одноэтажные домишки. Вот, наконец, Страде Вультур, дом 14. Не поймешь, вроде полутороэтажный. Звонка нет, надо стучать. Уже поздно, часов 11, спят, наверное. Минуты через три встревоженный женский голос, что-то по-румынски.

— Пафтым, мадам, пафтым. Александр Абулиус.

И по-немецки.

— Это Борис Великанов, знакомый Алека из Тульчи, позовите, пожалуйста, Алека.

И тут же голос Абулиуса:

— Это ты, Борис? Сейчас открою.

Огромная, во весь дом, комната. Нечто вроде полатей наверху — спальня. Комната почти пустая, стол, несколько стульев. В углу груда чемоданов, рюкзаки. Молодая женщина в халате, лицо усталое, улыбается.

— Это моя жена, Клара. А это, Клара, тот русский офицер из Тульчи, о котором я рассказывал. Вполне приличный человек, хоть и гой, прости, меня, Борис. Молодец, что пришел. Сейчас мы что-нибудь сообразим, отпразднуем встречу. Да ты раздевайся. Я смотрю, совсем не хромаешь. Куда направляешься, на фронт, опять воевать?

— Воевать, Алек, воевать, я же больше ничего не умею. Вы, вроде, уезжать собрались? А я хотел пару деньков у тебя пожить. Бухарест посмотреть.

— Два-три дня можно. Мы с Кларой уезжаем. Через неделю из Констанцы отходит большой корабль в Палестину. Евреи бегут из Европы, Борис. Кто живой остался, конечно. Правда, союзнички ваши, англичане, как это по-русски говорится, мать их так, хозяева там и не пускают, но уже несколько транспортов благополучно прошли. И ваше командование помогает, видно не все у вас с союзниками душа в душу.

— Что же ты в Палестине делать будешь? Дикая страна, пески, бедуины на верблюдах, там и пишущих машинок, наверное, нет.

— Ничего, мы с Кларой молодые, всему научимся, может еще доведется нацбольшинством пожить.

— Это чей портрет?

— А ты не узнал? Антонеску. В каждом еврейском доме в Румынии висит. Ни одного еврея не отдал Гитлеру. У нас и лагерей не было.

Три дня прожил Борис в Бухаресте. Ходил по городу. Маленький Париж, как называли его румыны, не уступал по словам Абулиуса большому только по числу проституток и сутенеров. Несколько раз был в кино: новые американские фильмы с постаревшим Дугласом Фербенксом. Вечерами болтал с Алеком и Кларой.

Поезд на Тимишоару отходил через час после поезда на Констанцу. Борис оформил себе у военного коменданта билет. Официальное предписание у него было на Тимиошару, а в Венгрию все равно другого пути не было.

Попрощались, поцеловались. И вот Борис уже едет в почти пустом вагоне для советских офицеров на запад, воевать.

— Нету у меня для тебя должности, Великанов. Все занято. Полк после недавних боев только что укомплектован. Сейчас не воюем, все тихо. Стоим у этого озера, берега заболочены, пехоты нет, линии обороны нет, по ночам немцы между самоходками гуляют. Но по некоторым сведениям немцы готовят наступление. Так что должность тебе будет. Поживи пока в тылах полка, я скажу помпохозу, чтобы поставил на довольствие, не отправлять же тебя обратно. Будет время, в Будапешт съезди. Интересный город.

Почти месяц до начала марта Борис жил, как в доме отдыха. В большой чистой горнице, которую он занимал вместе с начартом Ваней Щеголевым, в углу стояла бочка красного вина. Дом богатый. Хозяева, пожилая пара, молодая дочка и, по-видимому, батрак средних лет — жили на отдельной половине, с русскими не общались. Ребята рассказывали, что когда в январе полк драпал сотню километров до Дунафельдвар, в таких деревнях из каждого дома стреляли. Борис читал об этих боях во фронтовой газете. Запомнились четыре строчки из бодрого стихотворения:

Через пару дней Бориса позвал Колька Травин — смерш. После нескольких незначащих общих фраз сказал:

— Слушай, Великанов, ты ведь дружен был с бывшим ПНШ-1 капитаном Шерешевским? Какое у тебя о нем мнение?

— Самое хорошее. Храбрый офицер, прекрасный человек.

— Я тоже так думал. То, что я тебе сейчас скажу — секрет. Понимаешь, через месяц после его гибели я получил приказ арестовать его и доставить в Особый отдел фронта. Почему, за что — не знаю. Может, ты что-нибудь знаешь? Если знаешь, скажи. Повредить ему уже нельзя, а мне интересно. Благодарен буду.

— Что ты, Коля, я и не верю, чтобы Сашка мог быть в чем- нибудь замешан по твоей части, да и вообще в преступлении. Думаю, что ошибка. Бывают же ошибки?