Олег Губенко - Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.

Въехав в палаточное расположение батальона, МТЛБ остановился. Семёнов открыл люки, и сказал:

— Серёга умер…

Время замерло для нас в этой точке, мир перевернулся в огромной трубке калейдоскопа и застыл картиной руин, в которых мы с содроганием узнавали самих себя. Засвербила мысль, вкручиваясь в сознание и ложась на память намертво нанесённой татуировкой: «А ведь это я послал его ставить растяжки».

Я не мог и не имел права как-либо оправдывать себя, как вообще невозможно оправдаться командиру по отношению к бойцу, потому что у него, получившего приказ, нет выбора, и есть только обязанность его выполнить. У меня же выбор есть всегда: отдавать приказ, или нет. И какая разница, приказ это был, или же просто просьба…

Мы стояли вокруг носилок и, размазывая грязь по щекам, рыдали. Все до единого… От нас действительно ушёл лучший…

Тишина… Мы молча смотрим себе под ноги…

Со смертью Чебуратора ушли из нашего сознания последние осколки военной романтики, упакованной в фантики киношного героизма а-ля Рембо и идеологических мифов, в которых мир делится на благородных рыцарей и злобных демонов. Ушли показуха высказываний о необходимости мести и бессмысленное позёрство, и даже слова о долге, чести и присяге, выцветшие в своей трафаретности, оттеснялись сейчас на второй план. Война теперь состояла из нас, стоящих в поле под Шали, и нелепой смерти товарища, которого мы по-братски любили. Только это, и больше ничего…

— Он на твоих руках умер, наверно, тебе и придётся везти его домой, — с трудом пересиливая себя и разрывая молчание, обращаемся к Семёнову.

Он тяжело вздыхает. Спора нет, сопровождать тело погибшего бойца домой ноша непосильная, но мы знаем, что Семёнов — казак выдержанный в словах и поступках, серьёзный и рассудительный. Справится…

Сергей мнётся.

— Если я поеду, то обратно вернуться не смогу, — чуть помедлив, признаётся он. — Родители не знают, что я в Чечне, думают, что в командировке. Для них это будет ударом.

— Сергей, к тебе нет никаких претензий, никаких обид. Понимаем…

Мы прощались с ними, сначала с мёртвым Серёгой, затем с его живым тёзкой. Прощались, как в последний раз…

Уже в Беное, помянув погибшего товарища с трудом найденной в Сержень-Юрте водкой, расспрашиваем о случившемся Вовку-Маньяка. Он — единственный свидетель трагического происшествия, ставшего для Чебуратора роковым, говорит, что устанавливал с Серёгой в лесу «растяжки» и при этом Николаев сорвал поставленную кем-то. Смерть в тот день прошла мимо Ворончихина, не задев его, и дав ему отсрочку в несколько лет. Тогда, в Беное, мы не могли знать, что погибнет он такой же смертью, как и его товарищ, от «растяжки», но спустя четыре года, во время Второй Чеченской войны, в Грозном.

А Семёнов не сдержал слово и вернулся. Нашёл нас на марше, когда мы колонной выходили из-под Шали к Грозному, а оттуда — на Моздок и Прохладный. Сел за рычаги МТЛБ. Он по-другому поступить не мог, как и не мог, наверно, по-другому поступить Серёга Николаев, когда от него кое-кто ждал решения уехать из Беноя домой, как и ещё раньше, когда от него ждали решения остаться дома, и не идти добровольцем в казачий батальон…

Не дожив до двадцати одного года трёх месяцев, Чебуратор второй орден Мужества получил посмертно…

И вспоминая о нём, я ещё раз осознанию, что объём прожитой человеком жизни исчисляется не количеством оставшихся позади лет, не цистернами выпитой водки, и не приобретёнными яхтами и особняками, но багажом не отброшенных за ненадобностью искренности и честности, помноженных на отсутствие подлости и предательства.

В каждой войне есть две противоборствующие стороны, как говорили мы в детстве, наши и не наши. И всё было в том восприятии, выросшем из фильмов о Великой Отечественной войне, очень понятным: наши — хорошие, не наши — плохие.

Отправляясь на войну, многие из казаков были движимы не столько романтическими идеями, сколько желанием некоего реванша, пусть даже и просто морального, исходя из ситуации, сложившейся в отношении казачьего населения Терека, испокон веков проживающего на этих землях, но, по воле вождей Советского Союза, оказавшихся в составе Чечни.

С началом перестроечного шабаша для многих проживающих там людей мир перевернулся, стал полярно другим. Кто-то глотнул с избытком отпущенной им Москвой свободы, да так глотнул, что напрочь помутился рассудок, отшибло разум, повылазили из уголков человеческого подсознания беспримерная жестокость и коварство. На чеченцах закулисные кукловоды делали эксперимент по созданию особенной общности людей, движимых, якобы, высокой национальной идеей, а на самом деле, ввергаемых в пучину того бесовского мира, в котором правит жажда наживы, власти и вседозволенности.