Борис Костюковский - Жизнь как она есть

На решительный шаг подтолкнул меня приезд тети Веры. Она пожаловала в Минск на собственной лошади (знай наших!), чтобы выменять на толкучке картофель на мыло и соль.

Я тут же придумала предлог для поездки в Станьково: мне не во что переодеться, а там остались два моих платья. Эта версия была выдана и Лёле. Я официально отпросилась у начальства на три-четыре дня.

Лёля и по сей день в обиде на меня, что я бросила ее в Минске, не поделилась с ней своими планами. Третьего декабря к вечеру я уже была в Станькове. Домой идти было незачем — там пустота и холод. Если к моему отъезду в Минск там что и оставалось, то тетки и баба перенесли все к себе.

Я зашла к бабе, и она, против ожидания, мне очень обрадовалась. Сколько раз за войну она удивляла меня, баба Мариля! В ней опять проглянуло человеческое, доброе.

В доме она осталась одна. А где Марат? Я так спешила к нему, так истосковалась, так хотела его видеть!

Оказывается, сын бабы, Николай (мой дядя, но так как по возрасту он был ненамного старше меня, то я звала его просто Николаем) ушел в партизаны. А за ним увязался и Марат.

Вот оно, что так «переделало» бабу, смягчило ее! Я понемногу начинала понимать это превращение бабы Марили. Она сказала мне, что завтра Николай и Марат обещали приехать помыться в баньке.

С нетерпением я стала дожидаться следующей ночи. Казалось, я уже у цели. Если в партизаны приняли моего двенадцатилетнего братишку, то меня-то, взрослую, на целых четыре года старше, должны принять и подавно.

В назначенную ночь они приехали.

Лошадь привязали где-то у сарая, поближе к огородам, и потом уже зашли в хату. Баба вовсю топила печь, грела с запасом воду.

Марат увидел меня, обрадовался — я это поняла по его лукавым глазам и такой милой улыбке, — но подошел ко мне степенно, не торопясь, и по-взрослому подал руку.

Не знаю, не могу объяснить, что было в нем такое надежное, вдумчивое, что заставляло забывать о его малом возрасте.

Мое сердце радостно екнуло при виде его. Тоненький, стройный, одет аккуратно: брюки, сапоги, курточка-стеганка, шапка-ушанка с красной нашивкой. На широком армейском ремне с медной пряжкой — пистолет (дождался-таки тети Дусин!), две гранаты.

Так он и стоит у меня перед глазами всю жизнь, таким и остался в моей памяти. Он еще больше стал походить на отца, и баба Мариля, глядя на него, всплакнула.

Коля и Марат вымылись, переменили белье, легли немного отдохнуть, а мы с бабой по очереди караулили на улице: немцы по-прежнему стояли гарнизоном на той стороне пруда.

На рассвете, зайдя в хату, я заметила, что Марат проснулся.

Мне очень хотелось побыстрее расспросить его обо всем, но он был немногословен.

— Где вы живете? В каком лесу? — допытывалась я. Марат держался невозмутимо и солидно.

— Какой же это партизан ответит, где он живет? Везде!

— А у вас что, шалаши или хаты?

Марат вдруг по-прежнему рассмеялся:

— А ты приди и посмотри.

— Маратик, — заискивающе спросила я, — а партизан у вас много?

— Ну, Адок!.. — Он развел руками, как это делал отец. — Ты просто меня удивляешь. Откуда мне знать, сколько. Во-первых, я рядовой, а во-вторых — это военная тайна.

Признаться, я завидовала тогда Марату.

Вот он уже полноправный партизан, ему портной по приказу командира отряда сшил специальное обмундирование, у него есть личное оружие и гранаты, он уже ходит в разведку и даже получил две благодарности в приказе по отряду.

Я стала уговаривать Николая, чтобы он сегодня же взял меня в отряд. Он объяснил, что без разрешения командования не может привести меня в расположение партизанского отряда. Законы на этот счет заведены очень строгие, и никому их нарушать не позволено.

— Но ты, Адка, не горюй, — сказал Николай уверенно, — поговорю в штабе, и завтра кто-нибудь приедет и заберет тебя.

Под утро они уехали. Я провела их за огороды и подъехала с ними немного на санях. Ох, как мне не хотелось слезать с саней! Я стояла, смотрела им вслед, и слезы застилали мне глаза.

В следующую ночь никто не приехал. Я не ложилась, не сомкнула глаз, все время торчала у окна, выбегала в сени. Все ждала, прислушивалась к каждому шороху, к каждому звуку. Напрасно!

Бабе я ничего не говорила. Она была, как и в первый день, непривычно ласкова, но шестого числа объявила, что Костик-муж тети Веры — повезет в Дзержинск сено и подбросит меня до Минского шоссе, а там я сяду на попутную машину и вернусь в Минск. Она считала, что в Минске мне будет лучше, раз уж я устроилась на такое место, где и сама от голода спасалась и кое-чем могла помочь семье Лены.