Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

О его героических подвигах стало известно не только односельчанам. А мать гордилась тем, что не зря вскормила и вырастила сына.

Эшелон за эшелоном летели под откос, обоз за обозом попадали в руки партизан. «Бесфамильный» стал красным бельмом в глазах у фашистов, и они решили с ним разделаться. Поскольку его самого они не могли схватить, то узнав, что он очень любил свою мать, взяли ее в надежде, что сын придет спасать.

И он пришел. Но было уже поздно. Мать висела перед домом на перекладине. Одно лишь слово крикнул он тогда и оно прозвенело во всех уголках, где пиратствовали фашисты. Оно прогремело клятвой отмщения. Слово это было: «Мама»!

Из партизанского отряда он попал на танк и давил, как клопов, фашистскую нечисть. Но жажда мести за родную мать кипела в сердце. Он знал, что ей на шею накинул петлю унтер-офицер эсэсовец. И ему хотелось самому расправиться с ним. Он бы танком вмял его в землю и растер в порошок гусеницами. Но в одном из боев его танк подбили, а самого, раненого, взяли в плен.

Его гоняли днем и ночью на допросы. А он стиснул зубы и ни единого слова никогда, нигде, никто не слышал от него. А теперь он в каменоломне. Вот у кого надо бы занять терпения и мужества.

Какие же люди на земле русской! Так вот почему во веки-вечные никто не может покорить Россию!

Работа в каменоломне начиналась с рассвета и кончалась поздно вечером.

И каждый день недосчитывались мы десятков товарищей. На другое утро их места занимали новые заключенные, которых тоже поджидал обвал или пуля охранника.

Узников стерегла рота эсэсовцев. Они сидели за огромными каменными глыбами или в ямах. Каждая попытка к бегству заканчивалась смертью узника.

А надзиратели ходили с плетками и подстегивали тех, кто не справлялся с камнем.

Как-то посмотреть работу в каменоломне приехал из штаба унтер-офицер эсэсовец. На груди его висели два креста, и выглядел он молодцевато рядом с запыленными охранниками.

— Слабо идет работа, — вдруг заявил он, небрежно постукивая железным прутиком по сапогу. — Мелкие камни носят русские. Что ж, они все такие слабые?

— Господин офицер, — стал докладывать старший охранник, — у нас есть богатырь, один за всех работает.

— Ну-ка, ну! Где он?

— Вон ворочает глыбу.

— Пойду посмотрю, что за силач.

И офицер подошел к «Бесфамильному».

Тот, согнувшись, выворачивал облюбованный камень, похожий на могильную плиту.

Эсэсовец хлестнул по голой спине узника. «Бесфамильный» даже не шевельнулся, словно его тронул не железный прут, а нежная весенняя травка. Тогда офицер со всего размаха перепоясал его еще раз поперек спины. Богатыря словно муха укусила, он распрямился, ухмыльнулся. Но вдруг лицо его налилось кровью.

«Бесфамильный» вспомнил, что его мать была вздернута на виселицу унтер-офицером.

Заметив гнев в глазах пленного, немец вытащил из кобуры пистолет.

— Ну, поднимай! — приказал он.

«Бесфамильный» нагнулся над каменной плитой, нащупал края, за которые можно поудобнее взяться, напружинился, собрав последние силы, что-то промычал — и каменная плита оторвалась от земли. Зашуршали под ногами мелкие камни. Застыли, как у мертвеца, глаза фашистского палача. Неужели поднимает?

Вот плита уже на уровне груди. А сам «Бесфамильный», словно забетонированный в щебень, стоит, напрягая все жилы. Ведь это последний случай отомстить за мать.

Вся каменоломня замерла. Казалось, не было тут ни охраны, ни узников. Все смотрели на «Бесфамильного».

Серая глыба минует голову и на вытянутых руках повисает в воздухе. Глаза «Бесфамильного» горят.

Каменная плита вдруг срывается с шершавых ладоней и обрушивается на эсэсовца.

И никто не мог сдвинуть с места этот камень, похоронивший унтер-офицера. Несколько охранников не в силах были даже пошевелить его. Так среди могил тысяч русских пленных выросла еще одна могила — могила офицера-эсэсовца, — со свежим надгробным камнем.

«Бесфамильного» подвели к обрыву и дали по нему две автоматные очереди.

И последнее, что успел он крикнуть, было: «Мама»!

Это слово полетело с обрыва каменоломни через реки и леса в Россию и стало звать на месть братьев.

В одиночную камеру Шверинской крепости меня привезли ночью. В камере было сыро, пахло плесенью. Семь суток торчать мне в этом мраке. Я нащупал руками незастеленную кровать, привалился и заснул, как убитый, впервые после двухдневных допросов с побоями.