Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

В воскресенье Влас устраивал во дворе во время обеда концерт, да такой, что даже на дороге, которая проходила в десяти метрах от проволочного ограждения, останавливались и любовались его проделками. Он показывал, как ходит гусь за гусыней и как могла бы плясать лошадь, если бы была она на двух ногах. Ржанье, рев и лай Влас изображал так что не отличишь от настоящих животных. После концерта комендант-фельдфебель давал Власу сигаретку и бутерброд.

Некоторые военнопленные жалели Власа, как, мол, он в дальнейшем будет жить на гражданке. Никудышный человек, и все. А Митька, его земляк, доказывал, что такая контузия с годами отойдет. Ведь он сам был контужен и почти полгода заикался. А теперь вон какой говорун. Даже новости разносит по камерам.

В каждой камере Митьку ждали как самого дорогого гостя. Приходил он всегда перед обедом, садился за стол и в пять-шесть минут выкладывал все, что имелось при нем. Ни на какие вопросы Митька не отвечал.

— После войны отвечу, — был его постоянный ответ.

Сегодня Митька вошел и, не присев, сказал:

— Выделите одного представителя от своей камеры и пусть он придет к нам на важное сообщение.

И сразу же ушел. А в камере вспыхнул спор, кто пойдет. Бросили жребий. Иду я.

В четвертую камеру я пришел первым и занял место на полу под самым окном. Четверо резались в карты и не обращали на входящих никакого внимания. Митька ходил по камере, волновался. Он то и дело поглядывал в окно на дверь комендатуры. Власа в камере не было. Он, видимо, занимался уборкой в комендатуре.

Все представители камер были в сборе. Пришел и Влас. Когда он вошел, четверо игравших в карты встали и вышли из-за стола. Их место занял Влас. Он облокотился на стол, подперев ладонью голову, задумался.

— Как настоящий мыслитель, — сказал кто-то из представителей.

К столу подошел Митька и негромко объявил:

— Краткую информацию о положении на фронтах… — Митька остановился. — В дверях потише и поглядывайте за охранником, как бы он не нагрянул сюда… Краткую информацию сделает учитель немецкого языка советской школы Василий Павлович.

Из-за стола приподнялся Влас и произнес:

— Товарищи!

Я почувствовал, как у меня на голове зашевелились волосы. Я не поверил своим ушам. Все переглядывались. А Влас продолжал:

— Наши наступают по всему фронту. Война идет к концу. Будьте осторожны и бдительны! Тишиной будем бить врагов!

Так вот кто приносит сообщения. И вот почему в четвертую камеру не всегда можно войти.

Мама!

Кто из нас не произносил это нежное и чистое слово? Кто не повторял его в минуты большой радости? Кто не защищался им в детстве? Сколько любви и доброты в слове «мама»! Сколько надежды и утешений!

Он сидел со мной в одной камере. Со сжатым ртом, словно сшитым невидимыми нитками, ни с кем ни слова. Здесь он за взрыв станка на заводе Круппа. Ему грозит теперь отправка в каменоломню.

Его суровое, как море в шторм, лицо с неподвижными, словно приколотыми голубыми глазами наполнено нестираемой злобой и местью. Но таким он не был рожден. Таким его сделали ежедневные пытки гестаповцев. А теперь его кормят соленой рыбой и не дают пить, чтобы он заговорил. Но он молчит. За это — каменоломня, где каждый метр забрызган кровью пленных.

И вот он, русский Геркулес, чтобы на него не покрикивали, не трогали, как других, конвоиры, работает, не разгибая спины. Он кряжистыми руками, как клещами, выворачивает камни, поднимает и кладет на голову и несет к вагонетке, не обращая внимания на стоны и окрики.

Даже сами конвоиры-эсэсовцы удивляются силе и выносливости этого бесфамильного человека.

Товарищ, с которым я везу вагонетку, говорит осторожно:

— Не человек, а сталь! Русский! Мой земляк, мы с ним из одного района.

— А почему он молчит?

— Причина есть. Он очень любил свою мать. Любил ее светлой, как солнце, любовью. Он ушел на фронт, а мать оказалась у немцев в тылу.

Она была учительницей и жила на земле уже шестьдесят лет. Немцы сожгли школу, а ее оставили не у дел.

Он попал в партизанский отряд, находившийся недалеко от родного села.