Иван Меньшиков - Полуночное солнце

— Это потому, что я уважаю науку, — объяснял он печально глядящей на него жене. — Я отдал Сэвсю в школу, и когда он вернется сюда, я ему дам другое имя — профессор, и мы будем с ним ездить по тундре и собирать камни.

— Я не доживу до этого времени, — тихо отвечала женщина. — Сэвся еще очень маленький. Ему только девять лет. Мне не дожить никак.

Хосей мрачнел. Он и сам не верил, что жена доживет до этого времени. Но чтобы утешить ее, он ставил чайник на огонь, заваривал густого чаю, поил женщину, поддерживал ее голову левой рукой и ободряюще улыбался:

— А ты не думай об этом, вот и доживешь. Ты ведь сильная у меня. Самая сильная в парме и на всей Большой земле.

— Я бы еще сильнее была, но ты меня бил, когда напивался пьяным. Тебя бил хозяин, а-ты меня, и я стала больной.

Хосей смущенно глядел на свои руки, на потухающий костер, и сердце его болело от жалости и стыда.

— Я неумный был. Все били своих жен, когда и не пили. Я же трезвый никогда тебя не трогал.

— Это правда, — отвечала женщина, закрывала глаза, и между опущенных век ее показывалось несколько скудных слезинок.

— Я больше никогда не буду тебя бить, — говорил Хосей. — Ученые люди никогда не бьют своих жен, и потому они так часто получают от них письма.

Утром, уходя на охоту, он положил деревянного профессора на грудь жене и сварил ей мяса, чтобы она скорее выздоровела.

Уже возвращаясь обратно с двумя песцами за поясом, он заметил на горизонте упряжку. «Письмо от Сэвси», — подумал Хосей, потому что аккуратно раз в месяц почтовый проводник привозил ему хорошие вести о сыне.

Войдя в чум, Хосей подбросил хворосту в потухающий костер, повесил котелок с водой и нарезал мяса. Когда закипела вода, в чум вошел почтальон.

— Здравствуй, — сказал он, положив кожаную сумку у костра.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил Хосей, пряча деревянного профессора от глаз чужого человека и поправляя голову заснувшей жены.

— Письмо привез.

— Спасибо, парень.

— Читать?

— Поешь, чего ли…

Почтальон охотно отложил сумку, неторопливо поел и достал письмо.

— Подожди, бабу разбужу.

— Она спит. Не надо. Сам потом расскажешь ей, — сказал почтальон.

Но женщина открыла глаза. Высвободив исхудалые руки из-под шкур, она положила их вдоль тела.

— Читай, — разрешил Хосей.

Почтальон начал читать, и лицо Хосея мрачнело с каждой минутой. Сэвся тосковал о тундре и поэтому плохо учился. Он просил взять его домой, иначе он сам убежит из школы и пешком пойдет к себе на родину.

— Тоскует мальчишка, — задумался Хосей.

— Пусть домой едет, — сказала женщина, — перед смертью на него посмотрю.

Хосей взглянул на жену. Она вновь готова была заплакать. Раньше не трогали ее слезы, но теперь жалость крепко захватывала его сердце, и он не знал, что делать.

— Мне веселее будет, и я поправлюсь. Ты старик, тебе тяжело одному, — продолжала женщина.

Хосей вспомнил профессора с голубыми глазами, его учеников, которые много лет учились в разных школах, чтобы научиться всем мудростям на земле, и ему стало обидно, что его сын никогда не станет профессором. Он все время будет тосковать о тундре и забудет книги о том, как найти богатства в земле и счастье в сердце.

— Напиши, парень, Сэвсе, что он лентяй и что я его выпорю, если он вернется домой. — Хосей помолчал и, не глядя на жену, продолжал: — Только не шибко обидно пиши. Скажи, что я скоро приеду за ним, пусть только учится хорошо, потому что он должен выучиться на профессора. Ну вот. А чтобы ему было веселее, передай ему это.

И Хосей передал в руки почтальона деревянного профессора с голубыми глазами.

— Обязательно передай, сын у меня хороший мужик, только по тундре скучает.

— Передай, передай ему это, — весело кивает головой женщина, — пусть не плачет.

— Теперь у него хорошо наука пойдет, — сказал Хосей и гордо улыбнулся.

Сизый дым слепил глаза. Потрескивали дрова в потухающем костре. Медный свет пламени падал на обезображенное струпьями лицо Егорки — сына батрака Сяско. Над больным наклонилась старая Нэвля. Дым от дров из плавника, выброшенного морем, сжег ей глаза. Желтыми старческими пальцами она провела по Егорову лицу, остановив движение на обветренных губах, пылавших больным жаром.

Старуха вспомнила болезнь своего сына. Он так же вот, недвижимый, пролежал неделю в чуме. У него испортилось лицо. Он бредил и метался. А когда умер, то его не пришлось даже похоронить, так и съели его труп волки в оставленном чуме.