Иван Меньшиков: Бессмертие

Мне бы песню хотелось спеть об этой веснушчатой девушке. В этой песне я бы рассказал о том, как спускается над миром великая полярная ночь, вспыхивает на полнеба северное сияние, далекое и холодное; о том, как лиловеют снега и фиолетовые тени ползут по сопкам от северных звезд. Но где мне найти такие слова?

Маленький аргиш семнадцать суток мчится по поющему насту, и на последних нартах сидит девушка с обмороженным лицом. Девушку зовут Тоня Ковылева, и она плачет от обиды. Резкий, пронизывающий ветер застудил ее. Ноги онемели. Ей хочется упасть в снег и заснуть крепко, надолго, как она никогда не спала за всю свою, жизнь, полную ошибок и детских обид.

Но ясовей гонит упряжку все дальше и дальше и только иногда останавливает ее, чтобы покормить оленей и справиться, не замерзла ли хабеня и не хочет ли она поспать, как слабый человек. И Тоня говорит:

— Я вовсе не слабая. Я такая же, как и все люди.

И втихомолку вытирает слезы, засыпая на ходу.

Проводник сочувственно улыбается, ставит палатку и переносит в нее девушку.

Недолгий сон ее по-детски бездумен и крепок.

Луна вновь показывается над восточными сопками, и проводник будит девушку.

И вновь бесконечная песенка полозьев и чечетка оленьих копыт. Под ритм ее приятно вспомнить далекие города, оставшиеся позади, Костю, мать, и Москву, и подруг. Вспомнить все, что забыто и оставлено на долгие месяцы неведомой и заманчивой жизни.

Звенит наст. Качаются низкие северные звезды, и Тоня вспоминает все, что стало сейчас таким далеким и милым… Высоко к небу поднимались тонкие прозрачные дымки.

— Видишь, хабеня, — сказал проводник и остановил аргиш на вершине сопки, — щеки потри, девушка, мороз…

Тоня слезла с нарт и достала платок. Она долго оттирала им лицо, пока щеки не запылали. Вскочив на нарты, посмотрела в долину. На дне ее полукругом расположилось стойбище. Несколько упряжек стремительно вылетели навстречу Тоне и ее проводнику.

— Сколько мы едем, а я не знаю, как вас звать, — устало говорит девушка.

— Хойко, — отвечает проводник. — Я ведь охотник.

— Хойко, значит, — говорит Тоня. — Это очень хорошо, что ты охотник.

— Поедемте, хабеня, — смущается юноша и, исподлобья всматриваясь в раскрасневшееся лицо девушки, с гиком садится на нарты.

Упряжка, окутанная снежной пылью, мчится прямо к стойбищу.

Оленеводы сдержанно улыбаются девушке. Юноши освобождают оленей от упряжи.

Топя протягивает каждому маленькую озябшую руку.

— Здравствуйте, — говорят они, — мы вас давно ждем.

И, поставив вместе с проводником палатку, уводят Тоню в один из чумов.

«Итак, начинается моя вторая жизнь», — невольно думает девушка, и от сознания этого на душу ее ложится какая-то щемящая, неосознанная грусть.

«Теперь уже поздно отступать, и Костя, и мама далеко. Пусть будет так».

— Здравствуйте, — неестественно весело говорит она, войдя в чум и еле различая при сумеречном свете костра лица мужчин и женщин.

— Ань-дорова-те, — неторопливо отвечает старик со слезящимися глазами, растирая в деревянной ступочке махорку.

Женщины подбрасывают в огонь хворосту, и Тоня видит широкие доски у костра. Слепая, горбатая старуха пододвигает к доскам деревянное лукошко с выжженными на крышке цветами, и губы ее тихо произносят:

— Садись, хабеня, устала, поди.

— Чаю попейте, чаек после дорожки хорош-хорош, — несется неожиданно ласковый голосок от занавески.

Пламя охватывает хворост со всех концов палевыми лепестками, и Тоня с надеждой всматривается в человека.

— Меня звать Васька Харьяг — первый что ни наесть помощник власти. Власть пришла новая, царя сбросили. Наш народ темный, что знает? Выбрали меня родовым старшиной. Пять лет ходил в начальниках, а в тундровый совет стали выбирать, я отказался. Что мне с бумагой делать? Люди ученые больше меня знают. Правду я говорю?

Черные волосы, подстриженные кружком, широкие скулы, узкие глаза.

«Нация… — думает Тоня. — Хороший человек. Побольше бы вот таких».