Иван Меньшиков - Полуночное солнце

— Давай бомбу бросим! Вот они перепугаются-то! А? Давай бросим!

— Нет, — говорит Санек, — давай сначала испортим автомашины.

Красивая продолговатая штабная машина стоит невдалеке. Шофер спит в кабине, и руки в меховых перчатках лежат у него на руле.

Резина туго поддается под шилом. Ленька пыхтит. Он нажимает грудью на ручку шила — и воздух резко щелкает сквозь пробитую камеру. Машина оседает на один бок, и шофер просыпается. Вскоре оседает и второе заднее колесо.

«Молодец Санек», — думает Ленька и от ужаса закрывает глаза.

Шофер открывает дверцу и медленно вынимает пистолет. Он неторопливо целится в мальчика.

— Санек! Санек! — дрожат губы Леньки. — Санек! — кричит он.

Немец спускает пистолет с предохранителя и прищуривает левый глаз. Потом происходит что-то странное: немец выпускает пистолет и хватается за щеку — кровь течет по его руке.

— Бежим! — кричит Санек и хватает друга за руку. — Это я его шилом саданул!

Они скатываются к реке. Из кузницы выскакивают солдаты и отвечают на выстрелы из штабной машины. Шофер вываливается из кабины, подстреленный своими же. Он ползет по снегу и левой рукой показывает на реку за кузницей.

— Партизаны! — вздыхает он.

В лиловой мгле ничего не видно. Солдаты стреляют наугад. Они возвращаются к шоферу, но тот уже молчит. Нижняя челюсть его отвисла, как у пьяного, и при скудном свете луны поблескивают золотые зубы. Снег падает на его чисто выбритое лицо и медленно тает. Капает кровь со щеки, и снег, пропитанный ею, становится черного цвета.

— Отвоевался Ганс, — говорят солдаты и подтягиваются, завидя офицера.

Ефрейтор докладывает о происшествии. Офицер приказывает просмотреть берег реки и возвращается в штаб.

Там, где Таволга круто сворачивает к лесам, солдаты переглядываются.

— Пожалуй, там никого нет, — говорит один.

— Черт с ними! — отвечает другой. — Холодно. Погреемся вот в этой, крайней.

И они сворачивают к селу.

— К бабушке не придется идти, — говорит Санек, — видишь, там немцы нас ищут.

— Пойдем прямо в армию, — говорит Ленька, — я тебя лесом проведу. А когда придем туда, расскажем про все. И про мины, и про все. Тут совсем недалеко. Пойдем.

И они пошли прямо в армию.

Одинокая седая старуха ходила по селу. Она искала внучат. Робкая, сгорбившись, она стояла у штаба, пока солдат не толкнул ее прикладом. Отряхнув снег, она пошла дальше. Выстрелы привлекли ее внимание, но у штабной машины лежал убитый немец, а внучат не было.

Вернувшись домой, она увидела сбитый с двери замок и солдат, греющихся у печи.

— Внучат моих не видали? — спросила она, чувствуя удушье. — Вот такие. — Она показала, какого роста были внучата.

Рыжий ефрейтор рассмеялся. Ему захотелось попугать старуху. Он сделал дикие глаза, направил пистолет в грудь женщины и сказал:

— Твой мальшик мы пиф-паф!

Бабушка закрыла глаза. Она прислонилась к простенку и широко открыла рот. Ефрейтор засмеялся. К нему вернулось хорошее настроение.

— Яик дай, молока, — попросил он снисходительно.

— Молока?

Женщина вдумалась в это слово. Молоко. Она выкормила трех сыновей. Один из них стал в этой войне генералом. Он оставил ей на сохранение своего сына, ее внучонка, а пришли эти люди и убили его. Убили и Леню. Сына председателя колхоза, тоже ее внука. Так неужели она будет кормить их, убийц!

— Молока? — переспросила женщина, и злая радость мщения озарила ее. — Я не дам молока…

— Ну! — сказал ефрейтор, беря оружие.

Женщина пятясь вышла из комнаты. Она долго не возвращалась. Потом вернулась с крынкой молока. Оно было холодновато и после водки казалось прекрасным, хотя и имело странный привкус. Накинув шубу, старуха покинула гостей. Лес манил ее к себе запахами и тишиной.

Возвратилась она, когда село уже было занято нашими танками. Она посмотрела в оконце своей избы.

— Бабушка! Бабушка! — закричал Ленька.

Бабушка неуверенно вошла внутрь. На печи сидели внучата и со страхом смотрели на двух гитлеровцев, застывших в неестественных позах, с желтой пеной у рта.

— Их бабушка стрихнином угостила, — сказал Ленька. — Бр-р-р!

Степан Кузьмич прикрутил фитиль сигнального фонаря и наклонился над письмом.

«Федя! Сыночек мой! Теперь я остался совсем один. Мать похоронили после первого налета. Она посылку тебе сготовила, носки теплые да варежки, так что теперь не замерзнешь там, на позициях. Жалко мне мать, а может, и лучше, что она умерла, мучений не увидит. Коля наш ушел в партизаны, а я отказался…»