Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Вдруг она замерла, схватилась руками за виски и вслух удивилась:

— Господи! Неужели это правда? Уж не обманываюсь ли я?

Теми же словами она встретила Тома, когда тот вернулся домой. Не успел он удивиться, увидев беспорядок, как она бросилась к нему, повисла на шее и выпалила:

— Ты! Ты меня не обманул, правда? Скажи, это правда?

Молдовяну нежно взял ее за ухо, как ребенка:

— Ишь Фома неверующий! Ты ведь сама читала письмо.

— Читала.

— Ну и все! Хватит и того, что меня по тысяче раз осаждают добровольцы с тем же вопросом.

— Никто не помешает?

— Чему?! — воскликнул он на этот раз в недоумении.

— Не знаю! — прошептала Иоана. — Я иногда боюсь, как бы все это не оказалось сном.

— Очень хорошо, пусть снится! Мне тоже снится, всем снится…

— Было бы невыразимо обидно, если вдруг по каким-либо причинам…

— Нет таких причин.

— Я взялась собирать вещи — и видишь, что наделала.

— Вижу.

— На душе у меня очень уж неспокойно. Понимаешь? Хотелось бы, чтобы время шло побыстрее…

— Торопиться некуда.

— Ах, как ты можешь быть таким спокойным!

— Иначе земля завертелась бы под ногами у нас обоих сразу. И это было бы, дорогая моя, не особенно приятно!

Иоана на мгновение задумалась, устремив зачарованный взгляд куда-то вдаль.

— Но ведь все равно поедем?

— Ну нет, развожусь! — воскликнул Тома, изображая возмущение. — С тобой невозможно жить.

Но Иоана не выпускала его из объятий. Она принялась его страстно целовать. Прильнув к нему, она как хмельная, без устали целовала его в глаза, в щеки, в лоб, в губы. Вспышки звонкого смеха перемежались слезами, в глазах ее светилось огромное счастье.

Тома с трудом высвободился из ее объятий.

— Признаюсь, это слишком! Пора заняться делом.

— Нет! — возмутилась Иоана. — Скверный! Нет!

Она заставила его сесть на край постели, а сама свернулась калачиком рядом на полу, обхватив руками его ноги. Потом подняла свои светящиеся голубые глаза и нежно мягким голосом произнесла:

— Расскажи, как все будет! Прошу!

Много ночей они вот так провели вместе, прижавшись один к другому, мечтая о том, каким будет их приезд в Румынию. Особенно ясно они представляли, как преклонят колени и поцелуют землю своей родины. Их воображение не имело границ, тоска по родине, терзавшая их обоих, в конце концов сменилась уверенностью в скором свидании. Им казалось, что стоит только открыть дверь и перейти порог, как они увидят абрикосовое дерево, с которого в те далекие времена мать Иоаны сломила ветку, что они смогут идти по земле, на которой ее отцу, Петре Ангелу, так хотелось жить…

Естественно, было большое искушение придать воображаемому реальную форму и содержание. Вместе с тем в этом было что-то болезненное, словно бы где-то таинственно и жестоко просачивался сжимающий сердце страх.

В первую ночь нового года, после приезда из Горького, они представляли свое возвращение в Румынию так:

— Вероятно, будет зима, как сейчас! И конечно, будет шесть утра, когда наш поезд остановится на вокзале…

После той ночи, которую они провели на сеновале, говорили так:

— Скорее всего, будет ночь. Речка на границе. Все переправы через реки, особенно во время войны, делаются ночью… Предчувствую, что будет глубокая тишина, в которой что-то рождается, а что-то умирает. Не знаю, как тебе это объяснить, но во мне все еще как-то размыто, не могу точно определить. Вижу лишь тебя одну…

Когда вечером, после того как Иоана сделала операцию Кайзеру, они сидели в парке, он говорил:

— Кончится война. У нас, конечно, будет сын. Мы же оба мечтали о нем. Я его вижу как наяву. Может быть, и ты его сейчас видишь. Мы вернемся в один из таких дней с сыном на руках…

Все это ей было хорошо известно: вероятно, она себе все это представляла и сейчас. Чего тут прибавишь к тому, что сказал он, к тому, что горит неугасимо в сердце?

Тома ласково погладил ее по щеке и едва слышно спросил:

— Ты считаешь, что об этом следует говорить?

Иоана вздрогнула, потом снова устремила взор куда-то в неведомую даль и прошептала:

— Хорошо! Может быть, ты и прав.

Она положила голову на колени Молдовяну и, повернувшись в сторону, увидела, как в окно крадутся сумерки. Тома продолжал ласкать ее, как ребенка, которому всегда необходимо верить, что он не один.

Он подумал о себе:

«Вот случай обернуться и поглядеть назад. Исполняется два года с тех пор, как я работаю в Березовке. Заканчивается один из этапов моей работы. Каковы же результаты? Офицеров-добровольцев записалось вдвое больше, чем было в антифашистском движении до сих пор. Но я бы мог работать и лучше, не совершать ошибок, лучше знать людей, которые решились идти за нами. Э, товарищ тома Молдовяну, многое ты сделал, но еще больше предстоит сделать! Пришло время извлечь необходимые уроки и начать новый этап с большей уверенностью в собственных силах. Вот и все!»