Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Сам Марин Влайку был поражен. Взбудораженная память сохранила все, что произошло накануне. Напряженные часы ожидания советского генерала, который осуществлял связь между съездом и Советским правительством, появление его и торжественное объявление об официальном утверждении решения, крики «ура», радостные объятия офицеров и солдат с находящимися в зале коммунистами, взрыв безграничного энтузиазма. И вдруг почти невероятное — очаровывающая мелодия скрипки Давида Ойстраха. Затем в честь знаменательного события под высокими сводами зала зазвучали арии из опер в исполнении артистов Большого театра. Потом в свете и тенях импровизированной сцены появился волшебный лебедь. Танцевала Ольга Лепешинская.

Марин Влайку молча смотрел на Москва-реку, волны которой плескались у берегов. Рядом с ним стояли Молдовяну, Анкуце, профессор Иоаким, Паладе, майор Ботез, очарованные, как и он, силой и непоколебимостью города. Трудно было поверить, что война только недавно стучалась в его ворота, что она продолжает бушевать на советской земле. Все здесь дышало порядком, спокойствием и дисциплиной, как в мирное время. Это чувствовалось даже в самых незначительных вещах. Огромное сердце Москвы продолжало биться в том же ровном и торжественном ритме. В многокрасочном городском пейзаже над старинными русскими зданиями и постройками советских пятилеток на московском небе вырисовывались своими простыми линиями красные рубиновые звезды Кремля — символ великого Советского Союза.

В этот момент послышался сочный и гулкий звон знаменитых курантов Спасской башни. Марин Влайку очнулся от своих мечтаний. Им овладело ощущение полноты счастья и гармонии. Осень была холодной, дул пронизывающий ветер, но, как всегда, этот человек горел неистребимым внутренним огнем. Он повернулся к Молдовяну и спросил:

— Сколько у вас времени до поезда?

— Три часа.

— Вот и хорошо. Пошли!

Они пришли на Красную площадь и остановились. Не мог же он не предоставить своим друзьям возможность пережить такие минуты. Сам Марин, хотя он столько раз проходил здесь, всегда испытывал такое ощущение, будто впервые встречается с суровыми башнями Кремля, с фантастическими куполами храма Василия Блаженного, со строгим мрамором Мавзолея Ленина. Особенно долго смотрел он на Мавзолей. Ленин был всего в одном шаге от него, доступный его горящему взору и бессмертный, ожидающий рядовых смертных, которые рапортовали ему о том, что они думают, что делают.

Они встали в очередь за теми, кто пришел раньше их. И пока очередь медленно шла к Мавзолею, Марин Влайку вспомнил всю свою жизнь с самого начала, словно подверг ее собственному суду для того, чтобы сердце всегда было чистым, а думы незапятнанными. А когда он подошел совсем близко, то едва слышно прошептал:

— Товарищ Ленин, докладываю, я выполнил задачу, поставленную моей партией!

И впервые, сколько знал себя Марин Влайку, глаза его заволокло слезами.

На вокзал пришли к самому отходу поезда, старый Марин Влайку едва успел набросать несколько строчек для Иоаны…

Письмо имело следующее содержание:

«Дорогая Иоана!

Пишу наспех. Готовь багаж! Я утвердил включение тебя в списки дивизии. Не сердись на меня, но ты опять будешь работать только среди мужчин. На этот раз не одна, к нам приезжают и другие женщины. Так что, между прочим, у тебя будет с кем посудачить на наш счет. Как видишь, я шучу, даже когда речь идет об очень серьезных вещах.

Скажи Девяткину, пусть он не удивляется, если получит телеграмму о его новом назначении. Я не забыл того, о чем он говорил мне, когда я был в Березовке, а именно: что старое вино надо пить неторопливо, смакуя, как христианское причастие. Особенно во время войны. Так вот, мне бы хотелось его пить с ним вместе. Здесь уже решено, что в дивизии будут находиться советские инструкторы. Значит, договорились! Жду тебя со всей душой, твой старый друг и товарищ Марин Влайку, Москва, 3 октября 1943 года».

Молдовяну медленно сложил письмо и сунул его в карман. Четыре раза он перечитывал его, всякий раз испытывая новое чувство волнения. Ему хотелось немедленно бежать в госпиталь и к начальнику лагеря, чтобы рассказать обо всем Иоане и Девяткину. Наконец, наконец-то! Но он сумел сдержать себя. Придет время и для взрыва радости и для других вещей. Он обхватил ладонями щеки и на мгновение ошеломленно застыл, потом, придя в себя, вернулся к взбудораженной действительности, не терпящей никакой отрешенности.