Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Из клетки послышался тоненький жалобный писк.

— Что, Люли? — вздрогнул Голеску. — Тебе хочется пить? Или, может быть, ты голодна? Скажи, человечек! Деточка моя, почему не поешь?

Никогда еще лицо Голеску не было так искажено мукой, а голос не звучал столь печально. Андроне казалось, что человек борется с собственной смертью, которая, как властная над всем живым сила, упорная и мятежная, схватила свою жертву и, может ухмыляясь где-то в тени, ждет момента прихватить с собой и другие жизни.

Андроне захотелось свернуть пичуге шею, сказать в лицо Голеску, что он смешон и слаб в своей безрассудной любви к канарейке, и бежать отсюда, лишь бы избавиться от ощущения, что смерть цепляется за него самого. Но он, как загипнотизированный, стоял, пораженный переворотом, происшедшим в сознании Голеску. Полковник вытащил канарейку из клетки. Накапал ей в рот с помощью пипетки сладкой водички и потом дал несколько капель растворенного стрептоцида.

— Господин полковник! — осмелился помешать ему Андроне. — Может быть, вы уже знаете, что произошло в лагере, о чем говорят люди в связи со съездом. Что вы думаете на этот счет?

Голеску, казалось, не слышал его. Он продолжал сидеть, не сводя глаз с канарейки, в ожидании, что, может быть, господь бог совершит чудо: канарейка вдруг снова зашевелится и запоет.

— Господин полковник! — настоятельно продолжал младший лейтенант.

— Дорогой Андроне! — наконец ответил ему Голеску. — Пусть каждый делает то, что считает нужным!

Однажды в казарме появился новый пленный. Только что закончился ужин, и все готовились ко сну. В тот день не произошло ничего нового, и пленные были счастливы, что во сне, в этой последней универсальной панацее от безутешности и душевной опустошенности, у них будет все: сладострастные женщины, с которыми они пронежатся до самой зари, роскошные банкеты, достойные Сарданапала, которым позавидовали бы даже боги Олимпа, и свободный проход сквозь колючую проволоку, чтобы еще раз испытать сладостное опьянение от радости возвращения домой.

И тут на пороге казармы появился незнакомый человек. Был он небольшого росточка, пожилой, с седой головой, слегка сгорбленный, с близорукими глазами, смотрящими сквозь темные очки. В уголках губ играла ироническая улыбка.

— Вот и я прибыл! — произнес он с оттенком злой насмешки. — Добрый вечер! — добавил он. — Здравствуйте!

Никто не ответил. Лишь кое-кто приподнял голову, чтобы встретить пришедшего косым взглядом. Увидев чужие лица, с любопытством смотрящие на него, человек поспешил к первой попавшейся свободной койке. Он сбросил со спины свои пожитки и, вздыхая, растянулся на постели. Долгое время он лежал, заложив руки под голову, и глядел в потолок, не обращая внимания на странное молчание вокруг себя. Потом, скорее для себя, чем для окружающих, прошептал:

— Эх, ну ничего, парень! Кончится и эта комедия, вернешься домой к своим заботам.

Он неожиданно понял смысл молчания вокруг себя и догадался, что люди приглядываются к нему. Потом, рассмеявшись, обратился сразу ко всем:

— Тонет корабль, братцы? Да, да! Это единственная правда, которую я могу вам сообщить. Идет на дно, а крысы ищут спасения как могут.

Наступила гробовая тишина. Напрасно в первый момент кое у кого промелькнула надежда, что этот человек мог бы известить их о каком-нибудь чуде. Ну, например, о том, что кончилась война, или о том, что Румыния встала навечно неприступной скалой на пути войны и никто не посмеет коснуться ее границ.

— Тонет корабль, братцы! — словно апостол, вещал он о недобром.

— Эй, давай! — осмелился кто-то подзадорить. — Какие радостные вести нам принес? Когда из Румынии?

В ответ опять послышался смешок, словно для него не имели никакого значения ни колючая проволока лагеря, ни пережитые страдания.

— Хе-хе! Я выехал из Румынии специальным поездом, только одно свеженькое пушечное мясцо, первый класс! Карапуз к карапузу вроде меня. Думали, от таких русские сразу деру дадут до самой Волги. Только чего-то не получилось. Ночью пошли занимать позиции, а утром очнулись в русских окопах со всей свитой, от повара до командира. Ну, что скажете о такой войне, здорово, не правда ли?

— Куда там! — в тон ему воскликнул кто-то. — Вам, как видно, охота посмеяться. А Румыния? Скажите, что с ней? Это все, что нас теперь интересует. Выстоит или не выстоит она?

— Ага! — воскликнул человек, словно сильно удивившись, и в голосе его прозвучали суровые нотки неожиданной печали. — Румыния, значит! Но найдутся ли у вас силы выслушать, когда я говорю о ней?