Алексей Котенев - Последний перевал

— Иван Епифанович, с вашего разрешения провожу даму.

— Иди хоть к черту… — бросил с досадой Ермаков, не желая знать в этот миг ничего на свете.

— Милый мой, судьба моя, — со слезами шептала Ляля. — Мой добрый гений. Мы же совсем родные — будто от одного отца…

— Как?

Узнав, что его переводчица по отцу тоже Епифановна, Иван соскочил с дивана, оторопело глянул на нее, как будто его обдали холодным душем. «Неужели возможно такое совпадение? Неужели?» — как в угаре, спрашивал он себя не в силах понять, что все это значит и где происходит: наяву или во сне?

— Что с тобой, милый? — удивилась Ляля, одергивая платье.

— Где твой отец? — спросил Иван, поправляя ремень. — Пойдем к нему.

— Зачем? — растерялась она вначале, но тут же обрадовалась, поняв все по-своему. — Ах вот оно что! Вы хотите все по закону, с согласия отца. Понимаю, понимаю… — промяукала с радостью Ляля и легко вскочила с дивана.

Ермаков распахнул плечом дверь и зашагал крупными шагами к выходу. Переводчица, постукивая каблучками, торопливо побежала за ним.

На дворе шумела непогода. Лил с ожесточением дождь, метался порывистый ветер. Но Иван Ермаков не слышал ни шума ветра, ни шипения бившего в лицо свирепого ливня. Все его существо захватил неотступный, всепожирающий вопрос: «Неужели? Может ли такое случиться?» Выйдя за ворота, он угодил в глубокую лужу, едва не свалился в воронку от бомбы. Потом вышел на середину улицы и зашагал, пошатываясь, в хлюпающую непроглядную темноту. Нет, не от выпитого вина стучало у него в висках, а от предчувствия недоброго. Теперь он уже не просто догадывался, а был почти уверен: на его голову валится неотвратимая беда, которую не сдуешь ветром, не смоешь проливным дождем.

— Нам направо! — окликнула его Ляля, едва поспевая за ним.

Они свернули с площади в глухой переулок. Впереди проглянул тусклый синий огонек. Ляля пояснила, что там живет Маргарита Николаевна. Но Ивану это было неважно, он все быстрее шагал вперед, как привык за войну шагать навстречу опасности.

Ляля остановила его возле черных тесовых ворот, у дощатой калитки, над которой свисала, трепыхаясь на ветру, высокая ветла.

— Вот мы и пришли, — облегченно сказал она, показав на проступавший в глубине ограды высокий дом, окутанный с обеих сторон чернеющими деревьями. Окна дома покрывала тьма, но сквозь закрытые ставни заметно пробивались узкие полоски желтого света.

— Дома он, — шепнула Ляля и, пугливо озираясь, торопливо перекрестилась: — Помоги нам, царица небесная!

Они взошли на высокое крыльцо. Ляля вкрадчиво постучала в дверь. Ермаков замер в ожидании. Сердце у него забилось так часто, как не билось, кажется, и при пленении фашистского оберста. «Да что это я в самом деле! — подосадовал он на себя. — Может быть, совсем зазря тревожусь? Мало ли на свете людей с одинаковыми именами и фамилиями!» Но тут за дверью послышался недовольный хриплый голос:

— Ты, что ли, Евлалия?

Ошибки быть не могло — это был голос отца. Он сильно изменился, стал хриплым, слабым, но Иван все равно узнал бы его среди тысяч других голосов.

— Я, папаня, — отозвалась Ляля и добавила: — Я не одна, со мной их благородие красный командир в гости к нам пожаловали.

— Сей момент, сычас, сычас, — сбивчиво заговорил отец. — Надо мне прибраться. Чирики найти…

Он долго копался, шаркая по полу, на кого-то ворчал и плевался, наконец открыл засов и любезно пригласил гостя в дом:

— Милости прошу, как говорится. Премного благодарны за такую честь!

Ермаков через темные сени прошел в дом и в каком-то странном оцепенении прислонился спиной к дверному косяку. Перед ним выжидающе стоял, угодливо склонившись, его отец, которого он не видел вот уже пятнадцать лет. Как сильно он изменился! На голове беспорядочно путались поредевшие и побелевшие волосы, на подбородке шевелилась жиденькая, козлиная бороденка. Только одежда, к удивлению Ивана, была та самая, в которой он ходил в Ольховке: домотканая холщовая рубаха-косоворотка с кожаными пуговицами, поясок из чересседельника. Даже брюки те самые, в которых ездил на пашню. Увидев отца, Ляля почему-то сильно смутилась, а Иван просто онемел, не зная, что ему говорить, с чего начинать. Наяву встреча с отцом оказалась совсем другой, чем та, во сне. Что же делать? Как быть?

В первую минуту Ивану захотелось крикнуть во все горло: «Что же ты наделал, отец! Как же ты, мерзавец, посмел покинуть свою землю и уйти за Аргунь!» Но он не мог крикнуть: спазмы сдавили горло, присох к нёбу язык. Епифана Парамоновича нисколько не смутила и не озадачила наступившая пауза: он посчитал, что их благородие хлебнули малость лишнего и вот теперь не могут повернуть языком.