Петр Лебеденко - Навстречу ветрам

Мелькнула тень. Часовой бесшумно предстал перед поручиком.

Позвать пана Дзвольского! — приказал поручик.

Через несколько минут за пологом палетки спросили:

Можно?

Входите.

Высокий, широкоплечий, заросший рыжей щетиной, Костусь Дзвольский шагнул в палатку, медленно осмотрелся по сторонам. Он чувствовал, что поручик наблюдает за ним, словно хочет проникнуть в его мысли. Что ему надо, этому шляхтичу? Костусь Дзвольский сам не знал, почему ненавидит Данека. Может быть, эта ненависть возникла с той минуты, когда Данек сказал своим солдатам перед походом: «Нам будет трудно, но пусть никто не вздумает лезть в кусты, когда станет жарко. Такого я сам застрелю, как… предателя». И почему — то посмотрел на Костуся. И все каратели посмотрели на него. В эту минуту Дзвольский готов был своими руками задушить поручика. Но он отвернулся как ни в нем не бывало. Будто фраза, случайно или намеренно оброненная Данеком, его не касалась. Костусь даже постарался успокоить себя: «Не могут же они называть меня предателем, если мы делаем одно дело…»

И все же он возненавидел поручика. Он ненавидел его еще и за то, что офицер всегда смотрел на него с пренебрежением, даже с презрением. Впрочем, кого поручик не презирал? Про него говорили, что это жестокий, злой, но в то же время беспредельно храбрый человек, не знающий, что такое страх. Во время боя он с папиросой в зубах ходил от окопа к окопу, от дерева к дереву, не кланяясь пулям, покрикивал на солдат. Он не бравировал, он просто презирал смерть, как презирал жизнь. Ничего святого у него не было, он никого не любил, никто его не любил. Он был похож на случайного прохожего на земле: уйдет — и этого никто не заметит. Поручик Данек часто говорил офицерам; «Стоит ли ради одной привязанности к коньяку трястись за свою жизнь! И кому какое дело — завтра я отправлюсь к своему повешенному чернью отцу или через полсотни лет. По крайней мере мне до этого нет никакого дела…»

Садитесь, пан Дзвольский, — предложил наконец поручик, показав на прикрытый волчьей шкурой пень. — Хотите коньяку?

Костусь угрюмо кивнул головой:

Буду благодарен пану поручику.

Скажите, пан Дзвольский — спросил поручик, когда Костусь поставил пустой стакан на ящик, — правду говорят, что Антек, которого мы ищем, ваш друг детства?

Закурив предложенную офицером папиросу, Дзвольский уклончиво ответил:

Я слышал, что пан поручик не верит в дружбу. Это правда?

Поручик усмехнулся:

Пожалуй, правда. Я не верю в человека, поэтому не верю в дружбу. Каждый человек, спасая свою шкуру, всегда может предать ближнего. Не так ли?

Дзвольский помолчал. В нем опять поднималось бешенство против офицера. Что он знает о том, о чем говорит?! Приходилось ли ему «спасать свою шкуру»? Вдруг Костусь спросил:

Скажите, пан поручик, вас когда-нибудь били? По-настоящему. Так, чтобы чернело в глазах, чтобы шкура, о которой вы говорите, сползала с вас клочьями?

Еще не родился такой человек, который бы осмелился поднять руку на пана Данека! — гордо ответил офицер. — Но если бы даже…

Погодите, — перебил его Костусь. — Вы знаете полковника Любомирского? Плохо знаете? Тогда выслушайте, и вы кое-что поймете. Я действительно был другом Антека и его сестры Марии с самого детства. Мы вместе расклеивали листовки, вместе подвергались опасности. Я всегда боялся, но отлично мог скрывать свой страх; никто не мог бы заподозрить меня в трусости. Говорят, вы очень храбрый человек, поручик, и не дорожите жизнью. А я никогда не был храбрым и всегда дорожил жизнью. Но больше всего я боялся, что меня могут побить. Меня били всего один раз, били мальчишки, за то что я однажды стащил бутерброд. Разбили нос, чуть не поломали ребра. Мать отходила меня, но с тех пор… Это трудно рассказать, И все же я с Антеком и его сестрой участвовал в опасной работе. С величайшей гордостью я думал о том, что я, Костусь Дзвольский, революционер. Я знал, чем это грозит, но мне всегда казалось, что меня невозможно поймать. И вот однажды… Это было не так давно. Наш партизанский отряд бродил вот в этих самых лесах, и отсюда меня как-то послали в Варшаву, чтобы связаться с одним человеком. Варшава… Я знаю ее, как свой дом. Каждую улочку, каждый проулок. Ни один шпик полковника Любомирского не знает город так, как я. И все же меня выследили. Взяли меня в тот момент, когда я уже уходил из Варшавы. Взяли утром, и через два часа я был у полковника Любомирского. Матка бозка, до самой смерти я не забуду того, что увидел у полковника! Людей, подозреваемых в связях с партизанами, по одному приводили в камеру и допрашивали у меня на глазах. Как допрашивали? Я видел, как один старик внезапно начал смеяться и подпрыгивать на одной ноге: сошел с ума. Рабочий, не выдержав пытки, отшвырнул от себя палача, рванулся и… головой об каменную стену. Им ломали кости, жгли их тело… А меня не трогали. Потом всех увели, полковник сказал: «Очередь дошла до вас, пан Дзвольский». Меня бросили на пол, кто-то раскаленным прутом полоснул по спине. Вот, смотрите… Один раз… Я крикнул: «Не надо! Я не могу!» И полковник сказал: «Он не может. Не надо…»