Андрей Орлов - Битва за Берлин последнего штрафного батальона

– Ну, надо же, какими независимыми стали наши офицеры в сорок пятом, – усмехнулся майор. – Позволяют себе такое, что не позволили бы в сорок первом.

– Мы искупили свою вину, товарищ майор.

– Даже те, у кого ее не было, – подал голос подслушивающий Бугаенко.

– И долг перед Родиной перевыполнили, – проворчал Ситников.

– И пусть кто-нибудь скажет, что это не так, – ударно завершил Борька.

– Прекращайте нарываться, – разозлился майор. – Никто не умаляет ваши заслуги. Нам требуется помощь. Сколько у вас людей, Коренич?

– Со мной тридцать.

– Отлично. Со мной четверо. Было больше, но на Германштрассе мы попали в засаду, были вынуждены вступить в перестрелку… В трех пролетах отсюда, на запад по южной ветке кольцевой линии метро, есть вход в узловой бункер связи. Судя по данным разведки, промахнуться невозможно – есть там несколько характерных примет… Массивное сооружение с тремя ярусами ниже линии метро. Объект не укрепленный, но хорошо засекреченный. Имеется информация, что там скрывается одна фигура… м-м, в поимке которой крайне заинтересовано советское правительство… Ну, хорошо, – решился майор, видя, что Максим не отводит от него взгляда. – Вчера советские войска взяли цитадель в Шпандау – это запад Берлина. Не все знают, что это был исследовательский центр по изучению нервно-паралитических газов – в частности, зарина. Несколько информированных пленных независимо друг от друга подтвердили, что ведущий специалист института, известный в узких кругах доктор наук, состоящий, естественно, в СС, укрылся в бункере с ближайшими коллегами и ждет подходящего момента, чтобы улизнуть. Вы позволите не озвучивать его имя? Ведь существует же понятие государственной тайны. Не время тянуть резину, Коренич. Только внезапность… пока в бункере нас не ожидают. У меня приказ – и будь я проклят, если его не выполню…

– С четырьмя автоматчиками вам будет сложно, товарищ майор, – согласился Коренич. – Представляю вашу радость, когда вы на нас напоролись. Надеюсь, вы понимаете, что не являетесь моим непосредственным начальством? Формально я имею право не подчиняться вашим приказам.

– Формально – имеете, Коренич, – согласился майор. – Меньше всего хотелось бы вам угрожать… Послушай, лейтенант, – майор Агапов сменил тон и заговорил как нормальный человек. – Прошу тебя, помоги. Плевое дело, здесь час маршевой рыси по тоннелю. Фонари имеются. Свалимся внезапно – эти твари даже сопротивляться не будут. А теперь о твоей выгоде. Во-первых, благое дело для Родины – это же для тебя не пустой звук, верно? Во-вторых, вам все равно идти на запад, поскольку 27-я дивизия – я это точно знаю – дислоцирована в Шмаргендорфе, а это в двух шагах от нашего подземного городища. И в-третьих, Коренич, – Агапов сделал выразительную паузу. – Не стоит пренебрегать рукой помощи, которую может протянуть майор из 1-го отдела СМЕРШ. Соображаешь? Твои штрафники который день бродят неизвестно где… не возникай, я тебе верю, но поверит ли командование? Кто подтвердит, что вы героически штурмовали Берлин в составе чужого фронта, и все такое? Где те люди, что замолвят за вас словечко? Разбросала война, иных уж нет, а те далече. А в штабах и контрразведке достаточно дебилов, думаешь, будут особо вникать в условиях военного времени? Понимаешь мою мысль? Запомни, Коренич, майор Агапов помнит добро и обладает собственным кодексом чести – пусть он кому-то и не нравится…

– Максим, кончай выдрючиваться, давай подсобим майору, – подал голос Ситников. – Один хрен на запад идти, так лучше уж под землей.

«С чего он взял, что под землей лучше?» – недовольно подумал Максим. Не нравилась ему эта новая «подработка», он предчувствовал недоброе – но отказаться не мог.

– Хорошо, майор, ведите нас в свой тоннель. Надеюсь, знаете, что делаете.

Они уже спрыгивали с платформы, уже спотыкались о невидимые в полумраке рельсы, когда кто-то приглушенно окликнул:

– Макс?

Коренич завертел головой – мир, конечно, тесен, но чтобы вот так… Пригнувшись, словно пули свистели вокруг, к нему бочком семенил старый знакомый Хольдер, нервно улыбался, потирал ладошкой лысеющий затылок. Немец изменился за четыре дня: переодеться не удосужился, но сорвал погоны с униформы, «орлиный» символ рейха с груди, поверх пропитанной грязью униформы натянул какую-то блеклую жилетку. Он постарел, лицо и шея окончательно сморщились, движения были какими-то судорожными, неловкими.