Мкртич Саркисян - Сержант Каро

«Осечки быть не должно. Ведь гибель армянской роты означает поражение, может, и гибельный конец. Обескровленной бригаде надо влить свежей крови. Надо!..»

До слуха долетает птичья трель. Ваан не видит птицы, но ищущий взгляд его выхватывает из рядов Варужана и Марину. «Воркуют. О своем, наверно, не о войне же».

Следом за Варужаном шагает карабахец Сурен и, глядя на Марину, прикидывает: а что, если одеть девушку в красивое платье? Тогда на нее смотреть будет невмоготу. «Хорошая пара!.. Варужан и Мари по-армянски — голубь и голубка… Хорошая пара!»

Завидев Марину, Сурен вспоминает Лусик. Чем Марина напомнила ему Лусик, сказать он не может. Напомнила, и все. Каждый день напоминает.

— Мари, у меня есть подруга, она… словом, вы с ней похожи.

Мари смеется:

— Никак любимая девушка, Сурен?

— Так точно, — откровенно признается парень.

— Ну раз так, почаще на меня смотри, меньше тосковать будешь.

Сурен смеется, а Марина дразнит взглядом Варужана. Тот бледнеет, да так, что Сурен начинает жалеть о своей минутной откровенности. «Ревнует, — думает, — напрасно ревнует. А какие из них супруги получатся!..» Сурен краем глаза наблюдает за насупившимся Варужаном и с трудом сдерживает улыбку.

Прохлада леса освежает. Дорога утомила бойцов. Лес зеленью своей и суженным горизонтом успокаивает. Идущая по траве рота почти не слышит своих шагов. Ступают, как по ковру, и апаранцу Адибеку кажется, что издалека слышно, как сбивают мясо в каменной ступе: мать готовит знаменитую баязетскую кюфту.

— Что-то ты тяжело вздыхаешь, Адибек, с чего бы?

— Да так, — отзывается он с неохотой.

Замолкают. Снова Адибек в строю, снова далеко от дома. Если вот так идти до заката, можно добраться до железной дороги Барановичи — Оленек. Коль успеют за полдня одолеть лес и проскочить за «железку», попадут прямиком в советский тыл. Надо лишь выведать слабину в обороне немцев.

— Честно говоря, не представляю себе, как будем прорываться через передний край, — говорит Авагян. — А прорваться надо, во что бы то ни стало.

— Только бы без жертв, — вздыхает командир.

— Жертвы будут, Ваан, без этого не обойтись. Трудности у нас с повозками и фургонами, а их восемь десятков наберется. Как протащить обоз? Люди-то может, пройдут…

Кто-то затягивает песню. Ваан не останавливает лес глухой, недвижный — не выдаст. В этом густом бору по-иному звучит давно знакомая песня:

На лесной тропе, над пробирающейся меж могучих стволов ротой невидимым флагом полощется заветная песня. Как бы указывая путь: «Лишь бы вера-жила бы она! — дни придут и уйдут».

— Добрая песня, — говорит Авагян, — и поют хорошо.

— Грустная, — не соглашается с ним Ваан.

— Не время марши распевать. Пусть до победы потерпят, до лучших дней, — уточняет Авагян.

— С грустной песней не победишь, — как бы сам себе говорит Ваан, — не победишь, политрук!..

Лесная тишь притаилась по кустам, по низинам. Лучи солнца будто играют в прятки с тенями. Лес словно заполнился родными звуками. Потом песня кончается. Медленно угасает день. Постепенно растворяются тени, смешиваясь с теменью, льющейся с верхушек деревьев. Она давит на плечи солдат: «Присядь, отдохни!»

Рота располагается на поляне.

— Товарищ лейтенант, можно костер развести?

— Нельзя!

Аро из Ашнака поднимается на голос командира. Хоть и родился Аро в долине, но корни его в сасунском Талворике, в горах. Он умеет разжечь «слепой огонь».

— Товарищ лейтенант, дозвольте развести беженский огонь. В лесу сыро, а ребятам чай будет.

— Беженский, говоришь?

— Ну да, отец научил. На дорогах беженских, под носом у турок, костры разводили.

— Интересно! Покажи-ка…

Аро приступает к делу. Никто не видит, чем он занят. Не проходит и нескольких минут, он просит ребят наломать сухих веток. Ребята уходят, следом трещит тишина: несут охапки хвороста. Несмело мелькает отсвет огня и мигом исчезает: оказывается, огонь уже разведен.

— Как это у тебя получилось?

— А как в армянском тонире, — поясняет Аро. — Неглубокая ямка, сбоку дымоход. Сверху присыпаешь землей, оставляя кружок — чайник ставить или котелок. Вот и вся хитрость…

— Очаг с арестованным огнем, — обронил кто-то. — Какой же это очаг, если в лицо тебе не засмеется?

— Понимаешь, армянский…

— Тогда и партизанский.

Край родной перекочевывает в лес. Аро кипятит чай. Завен пьет, а Вардо рассказывает свою одиссею.