Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Утром в квартире стояла непривычная тишина.

Манечка была странно подавлена. Поднявшись с постели, ни с кем не поздоровалась, не отвечала на приветствие Говорова, воротила от него хмурое лицо. К этому состоянию угнетенности, с которого у Манечки обычно начинался день, в конце концов привыкли, хотя и не могли его объяснить, но сейчас Говоров, не сдержавшись, раз и два напомнил «этому шкету», все еще одетому в бабушкину рубашку, о том, что такое приличие. Он был удивлен занятой женой позицией «невмешательства», не мог перебороть себя и гневался на успокоительные знаки, которые подавала ему Ирина Михайловна измученным, явно бессонной ночью, лицом…

Ела Манечка из рук вон плохо, сколько ни хлопотала вокруг нее Ирина Михайловна. Говоров отпустил несколько шпилек и жене — за «квохтанье над бедным цыпленком», а Манечке, снова прекрасно оценившей «расстановку сил», кажется, доставляло жгучее удовольствие позлить Говорова часовым сидением над крохотной тарелочкой картофельного шоре, золотисто залитого растопленным маслом, и бесконечным очищением сваренного «в мешочек» яйца. Держа на весу ложку, она с какой-то недетской беззастенчивостью глядела ему в лицо, и даже в треугольничке полураскрытого рта было застывшее любопытство, ожидание взрыва.

Говоров вышел из-за стола, не говоря ни слова, и уже в кабинете за письменным столом отчетливо понял, что весь месяц, который пробудет у них Манечка, он совершенно не сможет работать. Не соображая, за что ему приняться, он услышал чуть не плачущий голос жены и беззаботное щебетание «добившейся своего» Манечки о том, как хорошо на этот счет у них в круглосутке: сели за стол по команде и встали по команде, никто не следит, кто сколько съест, можно и совсем не есть…

Наконец Манечку выпроводили во двор — гулять с Мухамедом.

Три нижних этажа железобетонной башни, в которой жили Говоровы, занимали иностранцы — аккредитованные при московской прессе журналисты с семьями. Прожитые в их обществе несколько лет совершенно стерли в сознании русских обитателей дома тот оттенок таинственности, в который погружено у нас само слово «иностранец». Это были, за редким исключением, общительные и неприхотливые люди. Три эти этажа выходили лоджиями во двор, где с утра до вечера судачили на скамеечках, охраняя внучат, бабки-пеисионерки, и отчасти благодаря этому обстоятельству жизнь иностранцев не составляла в доме особых секретов. Люди они в основном были молодые, и уже вошло в привычку, что их дети, скажем сириец Мухамед и русский Петька, возвращались домой — один на третий, другой на шестнадцатый этаж — с ревом и шишками на лбу, полученными в столкновении санок на ледяной горке.

Мухамед был шестилетним сыном вполне благополучной ближневосточной четы, с которым Манечка в силу чрезвычайно, как выяснится позже, общительного характера, очевидно выработанного все в той же круглосутке, познакомилась в день своего приезда, незадолго перед ужином и последовавшими за ним «гвоздями». Манечка была во дворе, когда ничего не подозревавшие родители, двое молодых людей в джинсах, привели Мухамеда из детского садика, — старые его строения темной кирпичной кладки, потонувшие в густой тени огромных тополей, примыкали к говоровскому дому и были отделены от него изгородью, сваренной из металлических прутьев. Этой изгороди еще только предстояло сыграть свою роль в приключениях Манечки, пока же Мухамед, родительская любовь к которому вызывала постоянный восторг двора, увидев крутившуюся в московском ребячьем вихре Манечку, почему-то выделил ее из приятельской среды, Выскользнув из рук родителей, он, вероятно, совершенно бессознательно, «попал в лапы» Манечки и готов был умереть в сухой пыли расчерченного мелом на классики дворового асфальта, нежели идти домой.

Вскоре Мухамед носился за Манечкой но двору, не избегая ни одного хитроумного закоулка, будто это не он, а она пять лет варилась в котле московского дома и знала положительно все вокруг. Ирина Михайловна беспрестанно выбегала на лоджию — убедиться в целости Мухамеда. Закон, охраняющий его неприкосновенность, писан был не для Манечки, и Говоров в своем кабинете слышал сдавленные вопли, с которыми жена кидалась с лоджии в коридор, к лифту, чтобы, нетерпеливо преодолев на нем десять этажей, снять Манечку, за которой безоговорочно следовал Мухамед, то с нависшего над острыми прутьями изгороди дерева, то с египетской пирамиды железобетонных балок и плит, заготовленных строителями для ремонта соседнего дома.