Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Пока они ехали по набережной, снова, высоко выстроив ровную линию парных зубцов, тянулась Кремлевская стена. Они обогнули Кремль, и все повторилось сначала: в зеленой густоте, в красных клумбах прошел Александровский сад, и средь зелени, под темной и высокой стеной, можно было различить крохотное колеблющееся пламя Вечного огня, окруженного группкой людей. Поочередно выросли и ушли назад алые звезды башен, и напоследок справа снова прошли строгие кубики Мавзолея, а чуть поодаль горстка разноцветных маковок Василия Блаженного…

За всю дорогу до дома Манечка, прижавшись к Ирине Михайловне, не проронила ни слова.

Вечером Говоров по случаю приезда Манечки «позволил» себе… Ирина Михайловна была против — по воспитательным мотивам, меж нею и Говоровым произошла немая сценка, — но уступила, опасаясь как бы он не почувствовал посягательства на свою свободу, которые объяснил бы приездом Манечки. Ему же надо было «разрядиться». Перепады в настроении Манечки, которые почему-то выводили и его, человека «постороннего», из равновесия, накопившись за день, неприятно утомили, и надо было притупить нервы. Он не мог объясниться с Ириной Михайловной, потому что Манечка, о чем-то догадываясь и бдительно навострив уши, крутилась между ними, стараясь отвлечь Ирину Михайловну от ее педагогических опасений. Поужинав, Говоров, впав в состояние благодушной созерцательности, вспомнил про песенку, которую в Манечкиной круглосутке разучили к выпускному утреннику, и Манечка, опять-таки уловив настроение Говорова, незаметно сделала его покорным зрителем своего спектакля.

— До свиданья, детский сад… Фу! Ерунда! Я по-английски могу петь.

— Да ну? — Говоров изобразил на лице крайнее удивление, сильно поощрившее ее.

— Вот тебе и ну!

— Как ты разговариваешь с дедушкой! — ужаснулась Ирина Михайловна, но Манечка пропустила мимо ушей ее восклицание, ей важно было «не выпустить из рук» Говорова.

— Спеть? — Она обращалась только к нему.

— Ну спой, спой… Никогда бы не подумал.

Манечка строго глянула ему в глаза.

Манечка скрежетала зубами, рычала, мяукала, и Ирина Михайловна, терпеливо дождавшись конца, поинтересовалась, где она научилась «этому».

— А! — повела плечиками Манечка. — В круглосутке у воспитательницы магнитофон. Она нам его крутит. Спеть еще?

— Достаточно, я думаю… Она, что же, молодая?

— Кто?

— Воспитательница! — Ирина Михайловна произнесла это слово с нажимом.

— Ну, конечно. Из десятого класса. Нам с ней очень весело.

Поразительно было — и Говоров понял это с каким-то веселым ужасом, — что Манечка была непоколебимо убеждена, что поет именно на английском языке, и самозабвенно отдавалась не сознаваемому ею обману… Несколько позднее у него будет случай удостовериться, что Манечка еще и «играет» на пианино. Открыв крышку, она долго и серьезно разминала пальцы, откидывалась на стуле, закатывая к потолку глаза, чтобы затем подвергнуть его простодушной, но — нельзя было отнять — «талантливой» мистификации… В этот вечер им с Ириной Михайловной суждено было также лицезреть балетное искусство Манечки…

Время приближалось ко сну, и Ирина Михайловна стала перебирать Манечкины вещички, слежавшиеся в напоминающей нищенскую торбочке, как выяснилось, сшитой ей для круглосутки, в надежде найти спальную пижаму или какую-нибудь рубашонку. Но ничего такого не было. Между тем вопросам гигиены Ирина Михайловна придавала повышенное значение.

— В чем же ты спишь дома? — спросила она Манечку.

Та отмахнулась:

— А! Подумаешь!

Сокрушенно вздохнув, Ирина Михайловна раскрыла платяной шкаф, размышляя, во что бы одеть Манечку на ночь, беря то то, то другое из стопок, сложенных с крайней аккуратностью, когда Манечка, увидев в руках Ирины Михайловны черную, в сизоватых кружевах гипюра рубашку, выхватила ее и стремглав вылетела в соседнюю комнату.

Через несколько минут Манечка стояла в двери, облаченная в ниспадающий до пят, черный, как ночь, наряд, держа подол пальчиками с отставленными мизинцами, широко поднимая его в обе стороны. Обнаженные ее руки с желтыми впадинами подмышек и спичечными головками локотков были ужасающе худы, но все же она высокомерно поглядывала на Говорова, не понимая проступающей на его лице, как ей казалось, совершенно неуместной иронии. Подойдя к зеркалу — ему был виден притушенно-смуглый овал Манечкиного лица с мерцающими искорками томно прикрытых глаз, — Манечка стала приседать то в ту, то в другую сторону, переплетая ноги в грациозном поклоне. Обернувшись, она задумчивым тоном сообщила, что в круглосутке их учат балету и ей прочат будущее. Их скоро привезут в Москву, и они дадут представление. Ирина Михайловна глядела на нее жалеючи, а Говоров осторожно спросил, что же она умеет танцевать.