Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

Манечка успела уже побывать и в гостях у Мухамеда. Там-то и разыгралась, без сомнения отрежиссированная ею сценка, в которой Мухамед вытребовал назавтра у родителей свободный от детского садика день, чтобы целиком провести его в обществе Манечки. Услышав об этом, Ирина Михайловна спустилась на третий этаж: отец и мать Мухамеда, в некотором смущении от никогда ранее не наблюдавшейся за сыном твердости характера, подтвердили сказанное Манечкой.

И вот это завтра настало. Дверь за Манечкой закрылась.

— Да-а-а… — простонал Говоров, так и не смогший приступить к работе.

Проникающий в кабинет напутственный шепот жены, надевание на Манечку — он вспомнил их! — туфель, вся, казавшаяся ему нескончаемой, возня у двери с тяжелой досадой отлились в это его трагическое «да-а-а».

— Можно к тебе? — услышал он голос жены, деланно спокойный, как бы выводящий его из неловкого положения.

— Да, конечно… — Он встал, зная, что жена опустится на тахту и обязательно попросит его повернуться к ней.

Говоров любил свой кабинет, которому Ирина Михайловна придала некоторую бонбоньерность вкраплениями дорогого стекла в строгое многоцветье книг, коврами на стене и на полу. На первых порах он слабо боролся с этим «влиянием». Жизнь не баловала его, и еще сейчас перед ним часто брезжили далекие дни послевоенных тягостных скитаний с первой женой и маленькой девочкой по затонувшим в снегах или сгорающим под пустынным солнцем гарнизонам, когда его, прошедшего опыт войны перспективного молодого офицера, никак не хотели отпускать из армии. Да он и сам еще не верил в то, что ему уготована иная судьба: война «сидела» в нем запахами засохшей человеческой крови, дорожной пыли, табачного дыма, терпковатым вкусом красного вина, простительно времени, густо лившегося в крохотном чешском городке среди моравских холмов, где была отпразднована Победа. Война не давала оборотиться сознанию в иную сторону, и вот снова и снова вспоминались запоздалые из-за войны институтские годы, грязные, с мокретью растаявшего уличного снега столовки, снимаемые втридорога «углы», пропахшие керосином и мышами… В сущности, это его судьба, его первородная суть сидела в нем. И когда, кажется, все уже было испытано и преодолено и подступала пора спокойного, трезвого труда, жизнь повернулась неожиданным страшным витком, смертью совсем еще молодой жены, с которой были пройдены свет и потемки. Теперь Говорова подспудно точила странная вина перед покойной женой — за хрусталь, за ковры, за ровное течение тишины в небольшой, по-женски уютно обставленной квартире, и понадобилось время, чтобы душа отогрелась в этом гнезде от всего, что грянуло на недавней, еще дававшей себя знать памяти Говорова.

Сейчас, оторвавшись от стола теплого зеленовато-коричневого дерева, он никак не мог обрести того выстраданного им спокойствия, хотя при оклике «можно к тебе?» он как бы очнулся. Ирина Михайловна подошла к нему, взяла его руки смиряюще нежным движением. Говоров близко увидел ее по-утреннему чистые глаза.

— Мы мешаем тебе? — Она отпустила его, села, как всегда во время их бесед, на тахту, сцепила пальцы на коленях. — Ты понимаешь, вчера в постели это была совсем другая девочка… Оказывается, ее провожали дед Демьян с бабой Людой. Отец, как всегда, был занят. Дед Демьян начал договариваться с проводницей и, очевидно, чтобы разжалобить, несколько раз повторил, что у девочки спившаяся мать. И это отчетливо слышала Манечка. Думаю, что сам дед был пьян. Иначе… я не вижу никакого смысла. Да и не верю до сих пор…

— Суд оставил ребенка отцу, — заметил Говоров.

Ирина Михайловна принужденно согласилась:

— Да, конечно. Но как поверить? До сих пор в памяти тихая, милая девчушка. Первое впечатление, ты же знаешь, часто неистребимо… Где же это было? Где я встретила ее в первый раз? Да! Где я еще могла встретить ее с моим сыном! — Она покачала головой, печально вспоминая далекое. — Конечно, в кондитерской!.. Игорь был страшный сладкоежка. С ним неприлично было ходить в гости. Когда накрывался чайный стол, я сгорала от стыда: конфеты и пирожное будто только для него и подавались… Теперь-то я начинаю подозревать, господи, прости меня… — Она откинулась на тахте, прищурила глаза с улыбкой; улыбка в моменты, когда Ирина Михайловна была в сильном душевном напряжении, часто сбивала Говорова с толку, пока он не привык к ней. — Одна ли безобидная страсть к сладкому водила Игорем? Не было ли здесь чего-то более серьезного? Детского эгоизма, себялюбия… А я не боролась. Будто виновата была перед ним за его сиротство, безотцовщину… Да еще дед Демьян с бабой Людой «приложили руку». Не могли мне простить разрыва с сыном, настроение их передавалось Игорю. Мальчик обычно стоит на стороне отца, пусть бессознательно…